Отношение народа к империи
Относительная редкость вооружённых восстаний, какие бы причины этому ни приписывались, на первый взгляд, несколько удивительна, поскольку совершенно очевидно, что у народа чувства по отношению к империи повсеместно были отрицательными. Начнём с вопроса о призыве в армию. Хотя в XVIII веке во многих государствах Европы существовала воинская повинность, в армию фактически попадали немногие. Существовали многочисленные социальные, профессиональные и территориальные освобождения от службы, но помимо этого потребность во всеобщем призыве ослаблялась за счёт набора местных добровольцев, иностранцев, преступников и бродяг. Фактически призыв в армию долгие годы иногда вообще не применялся — например, в Испании между 1776 и 1806 гг. набор рекрутов проводился всего лишь дважды, и оба раза во время революционных войн 1793–1795 гг. Даже если мужчину и призывали на военную службу, он не обязательно должен был покидать родные края — в некоторых странах мобилизованные каждый год непродолжительное время проводили на сборах, а остальную часть года жили в родных деревнях, обрабатывая землю. Даже тогда военная служба не пользовалась популярностью, и армию обычно считали притоном разврата. Поэтому исключительные запросы наполеоновской империи вызвали сильное потрясение. Хотя служба в армиях империи могла привлечь случайного скучающего деревенского парня или подмастерья или, может быть чаще, безработного и отчаявшегося, особенно в районах с длительными традициями военной службы, например в Гессене, добровольцев, видимо, не было совсем, вследствие чего стало неизбежным принуждение к службе в армии. Несмотря на старания смягчить эту ситуацию за счёт насильственной вербовки преступников, как в Неаполе и Швейцарии, и покупки услуг наёмников, как в Голландии и некоторых небольших германских государствах, удар, наносимый воинской повинностью, был очень тяжел. Мужчины исчезали на долгие годы (хотя войска некоторых германских государств в промежутках между кампаниями распускали, французскую армию всегда держали под ружьём), к тому же многие не возвращались вообще: из 52.000 вестфальцев, служивших в «великой армии», выжили всего лишь 18.000, в Бадене эти цифры составляют 29.000 и 17.000 соответственно. Итак, вряд ли удивительно, что на Наполеона всё в большей степени начинали смотреть как на кровожадное чудовище, мужчин приходилось отрывать от семей и новобранцев часто уводили под мощной охраной связанными друг с другом.
Помимо призыва в армию империя предвещала также нищету. Во-первых, проход французских армий по континенту был чрезвычайно разорителен. Несмотря на более или менее искренние попытки поддерживать дисциплину, солдаты пополняли свои пайки за счёт селян, бросали в бивуачные костры мебель, оконные рамы, двери и заборы и повышали жалованье грабежом ценностей и дорогих безделушек. Не знала пощады даже собственная земля — по рассказу одного французского гусарского офицера, «великая армия» в 1808 г. вела себя во Франции так, «будто это была только что завоёванная и попавшая в наши руки страна»[157]. На территориях, которые считались явно вражескими, дело обстояло ещё хуже, поскольку там офицеры, обычно, меньше сдерживали солдат, а власть сводилась «к наведению такого страха, что они…делали гораздо больше, чем их призывали сделать сначала»[158]. В крайних случаях результатом бывало полное разорение. Процитируем одного британца, очевидца событий в Португалии в 1811 г.:
«Невозможно себе представить, как жестоко эти европейские дикари обращались с несчастными португальцами… Я видел такое, что у меня зуб на зуб не попадал от страха и никогда не поверил, если бы не видел собственными глазами все эти ужасы»[159].
Обстановка в Португалии, где на поведение французов оказывали влияние партизанская война и крайняя нужда, может быть, и исключительна, но ведь войны везде и всюду приводили к неописуемым страданиям. Отдельные районы Европы — Норвегия и окрестности Мадрида, — пережили тяжёлый голод, так ведь даже в относительно процветающих местностях было непросто справляться с предъявляемыми ими требованиями. Так, в январе 1808 г. сообщалось, что расходы на расквартирование франко-испанской армии, занявшей Данию, столь огромны, что многим её жителям приходилось покидать свои дома под угрозой «самой крайней нищеты»[160]. Но французы не просто объедали селян, потому что война часто приводила сельское хозяйство к кризису. Например, прибытие «великой армии» в 1806 г. в Саксонию привело к тому, что большие запасы пшеницы, которые до этого придерживались спекулянтами, были быстро выброшены на рынок, следствием чего стало резкое падение цен, очень больно ударившее по интересам землевладельцев. А в прусской Польше за разделами последовала волна вложений в землю, в ходе которой поместное дворянство влезло в огромные долги, а в результате опустошения Польши кампаниями 1807 г. и дворянство, и крестьянство разорились.
Разумеется, французские запросы не ограничивались поставками провианта — империя рассматривалась ещё и как источник финансов. Здесь не стоит перечислять огромные поборы, взимаемые в равной степени с государств-сателлитов и побеждённых противников. Достаточно сказать, что повсюду быстро росло налогообложение, бывшее тем ощутимее, что оно сопровождалось введением новых земельных кадастров и повышением эффективности фискальных механизмов. В Голландии, например, и без того непомерное бремя, представляемое обычным налогообложением, дополнительными налогами и принудительными займами, в 1806 г. было усилено рядом финансовых реформ, которые повысили обычный доход с примерно 30 миллионов флоринов в 1805 г. до почти 50 в 1809 г., причём этот рост сопровождался дополнительным принудительным займом на 40 миллионов флоринов в 1807 г. В результате министр финансов вынужден был признаться королю Луи, что «бремя, неслыханное даже в Англии, разоряет ваших добрых подданных»[161]. Более того, когда Наполеон в 1810 г. аннексировал Голландию, он, усугубив ситуацию, совершенно произвольно ликвидировал две трети огромного голландского государственного долга, лишив тем самым многочисленных землевладельцев, купцов и предпринимателей, вносивших деньги в различные принудительные займы, значительной части их дохода. Тем временем в Берге государственный доход между 1808 и 1813 гг. более чем утроился, а в Неаполе он лишь за первые три года царствования Мюрата вырос на 50 процентов, причём подобные примеры можно приводить до бесконечности. Всё это, разумеется, происходило тогда, когда континентальная блокада и французский протекционизм плодили банкротства и безработицу на огромных территориях Европы, причём положение дел часто ещё больше усугублялось социальной, политической и экономической реформой. Так, упразднение феодализма нередко ухудшало положение крестьянства, тогда как запрет монастырей и уничтожение многих мелких политических единиц лишал многочисленных чиновников и вассалов всех видов средств к существованию и наносил тяжёлый удар по местным экономикам, которые они поддерживали. В то же время запрет
