религиозных орденов разрушил значительную часть инфраструктуры, существовавшей для смягчения нищеты. Между тем призыв на военную службу сам по себе являлся экономической катастрофой, в особенности в Германии, поскольку там военная служба в нормальных условиях занимала лишь часть года, для солдат старой армии было обычным иметь жён и семьи, а их продолжительное отсутствие часто ввергало последних в нищету; кроме того, для многих семей лишение одного или нескольких сыновей, забранных в армию, означало невосполнимую потерю рабочей силы и доходов. В то время отовсюду шли доклады о бедствиях и страданиях — от трети до четверти населения отдельных частей Голландии и Германии получали пособия по бедности ещё до великого кризиса, поразившего Европу в 1810 г.
К обнищанию часто добавлялось унижение. Нередко приходилось впадать в преступную крайность, пускаться во все тяжкие, поскольку на бедняков проводили облавы и их заставляли идти в армию или работные дома силой. Очень часто французы, уверенные в своём политическом и культурном превосходстве, относились к бельгийцам, голландцам, немцам, итальянцам и испанцам как к отсталым, суеверным и неотёсанным людям, находящимся во власти духовенства. Более того, солдаты были доведены до звероподобного состояния: долгие годы службы вдали от родных мест не только приучили их к насилию, но и сделали равнодушными или даже враждебными к гражданскому населению. И ещё, в наполеоновской армии, находившейся под постоянным давлением соперничества, потворствовали, и не без расчёта, грубому обращению, угрозам и бахвальству. Не все солдаты империи были жестокими скотами — так, «летописцы» Полуостровной войны с некоторой печалью отмечают, что в целом французские офицеры ладили с местным населением лучше, чем британские, но, тем не менее, присутствие «великой армии» не вызывало радости. Помимо постоянных грабежей солдаты зачастую напивались и безобразно себя вели, драки и дуэли были обычным делом, а обращение с местным населением варьировалось от просто грубого до совершенно зверского. И, разумеется, постоянным предметом вожделений были женщины. По словам ветеранов «великой армии», толпы девушек и замужних женщин только искали случая, чтобы броситься в объятия первого попавшегося бравого солдата. Шарль Паркен (Charles Parquin), например, хвастал, что у него были романы в Ланнионе, Бреде, Бохенгейме, Байройте, Саламанке и Эперне. Не будем уточнять, сколько здесь вымысла, но ясно, что, по крайней мере, кое-кому из женщин, приход «великой армии» сулил временную передышку в скучной повседневной жизни, а иногда даже больше, поскольку многие почитали за счастье присоединиться к солдатам. Но даже если и встречались овеянные романтизмом страсти, существовала довольно мрачная реальность: экономические трудности заставляли многих женщин заниматься проституцией, а во время французской оккупации Вены в 1809 г. девушек силой принуждали к сожительству, для виду обещая жениться. Империя дорого заплатила за то, что наставляла рога континенту. Как заметил один ветеран:
«Не стоит удивляться, что немцы нас ненавидят. Они не могут простить, что мы двадцать лет щупали их жён и дочерей прямо на их глазах»[162].
Французское господство было оскорбительным и в других отношениях. Несмотря на появившиеся нападки, католическая церковь продолжала занимать центральное место в жизни миллионов европейцев. В то время как её учение давало объяснение и утешение на случай смерти, болезни и стихийного бедствия, церковные ритуалы, обычаи и праздники были неотъемлемым элементом повседневной жизни и символом общинной гордости и солидарности: каждый городок, деревня и гильдия имели святого покровителя, праздник которого обычно отмечался со всеми должными церемониями. К тому же глубоко почитались святыни и изваяния, поскольку их присутствие повышало защищённость. Вмешательство в дела церкви на официальном уровне зачастую мало кого трогало, для жителя небольшой германской или испанской деревушки вряд ли было важно, кто должен назначать его епископа — но нападки на народную религию имели далеко идущие последствия. Именно они были связаны с французской революцией — отчасти отсюда проистекали волнения, прокатившиеся по Франции в 1790-е годы — и в значительной степени через посредство «великой армии» их объектом стала теперь наполеоновская Европа. Хотя сам Наполеон был готов терпеть «суеверия» как средство сохранить спокойствие населения, многие из его солдат являлись неистовыми антиклерикалами. Некоторые командующие старались сдерживать их — примером чего служит губернатор Рима, генерал Миоллис (Miollis), — а Жозеф Бонапарт, в частности, прилагал массу усилий, чтобы успокоить религиозные чувства, но на нижнем уровне неуважение к духовенству и акты святотатства оставались обычным делом. И если на верхних уровнях французского командования и администрации уважение религиозных обычаев, как правило, поощрялось, то за границами собственно империи были территории, например Бавария, где антиклерикализм являлся официальной политикой. Но и французские чиновники иногда не отставали: например, в Генуе начальник полиции придерживался твёрдой антиклерикальной позиции и использовал положения конкордата, относящиеся к публичным религиозным обрядам, чтобы вмешиваться в католические обряды всех видов. С отношением наполеоновского государства к католицизму тесно связан еврейский вопрос. В ходе процесса, который не мог не привести к религиозному недовольству народа, империя принесла с собой эмансипацию во всю Европу. Напряжённость, которую она могла вызывать, уже была продемонстрирована в 1790-е годы в Рейнланде и Италии, где антифранцузские настроения принимали форму антисемитизма и иногда сопровождались ужасными зверствами. А поскольку евреи — по крайней мере богатые, часто сотрудничали с французами, обращённый на них гнев усиливался.
Однако, как это ни странно, горести самих евреев были очень похожи на горести католического крестьянства. По всей Европе евреи в подавляющем большинстве жили в крайней бедности, а богатая элита, сотрудничавшая с французами, на самом деле представляла крохотную часть общины (причём следует отметить, что даже некоторые богачи сохраняли враждебность к французам, как было с Ротшильдами). Для традиционалистов те реформы, которые Наполеон жаждал навязать европейскому еврейству, были совершенно неприемлемы (после великого синедриона 1807 г. император декретировал, чтобы впредь все евреи объединялись в национальные «консистории», которые находятся под контролем государства; хотя при этих условиях евреям дозволялось исполнять религиозные обряды, они не признавались как отдельная «нация», и предусматривался ряд мер, чтобы добиться их быстрой ассимиляции, в том числе, например, требование, чтобы треть всех браков заключалась с неевреями). Ещё больше гнев ортодоксов усилили попытки наполеоновских администраторов очистить практику еврейской религии от многих народных обычаев, но евреи очень сильно пострадали и в других отношениях: в великой Франции дискриминационное наполеоновское законодательство привело к ликвидации многих причитавшихся им долгов; в Голландии Луи, отчаявшийся набрать армию, не обращаясь к призыву, сформировал особый еврейский полк, штат которого комплектовался за счёт принуждения бедняков и похищения детей из
