Ни один мускул не ожил на лице парня. Каменный, что ли?
— Спросите тетушку Шарафат… — заканчивает рассказ Саид.
Вот тут Анвар поднимает глаза. Смотрит на Исламбека. Изучающе.
— Кто она вам?
Саид светло улыбается:
— Мать.
— И вам не жаль матери?
Что говорит этот каменный человек? Что? Почему призывает к жалости?
— Не понимаю?
Брови опять заслоняют глаза парня. Мрачно он бросает слова. Вниз. В землю.
— Мы же убьем ее.
Исламбек вздрогнул. От неожиданности. От жесткого прямого слова.
— Убьем, если что случится… — довел мысль до конца парень.
Просто. Ясно. Убежденно. Их так учили: убирать людей, которые знают правду. Которые могут назвать имя. А мертвые, как известно, молчат.
Он мог сдержать себя. Мог усмехнуться даже. Но это была мать. Его мать. И Саид стиснул зубы, чтобы не вырвалось отчаянное — «негодяй».
Оба переждали, пока уляжется неловкость, вызванная словами Анвара. Потом Исламбек попытался стереть четкие и прямые линии, нарисованные парнем.
— Когда у путника одна калитка, он не закрывает ее перед собой. А за этой калиткой многие нашли спасение.
Снова парень уставился в пол. И так просидел до конца беседы. Он, кажется, не слушал Саида.
— Ты понял меня? — спросил с досадой Исламбек.
— Да, эффенди.
— Что же ты понял?
Анвар повел широкими, тяжелыми плечами.
— Понял, что у господина есть мать.
«Идиот. Они здесь все идиоты, — озлобился Саид. — Подобрали же экземплярчики».
— Иди!
— Спасибо, эффенди. Мне пора. Скоро вечерний намаз.
Поднялся пудовый казан со скрипящего стула. Пошел вразвалку к двери. Спросил вдруг. Обернулся и спросил:
— Вы будете молиться с нами?.. Господин, наверное, мусульманин?
Машина бежала по мокрому шоссе, высвечивая короткими вспышками подфарников дорогу. Шел дождь. Мелкий, холодный осенний дождь, как все осенние дожди. И особенно долгий, как в Германии.
Вокруг стлалась глухая, непроглядная темь. Деревья, дома — все утонуло в сыром мраке. Иногда искрились то красные, то зеленые фонари. Далекие путевые знаки. Долгая. Бесконечно долгая дорога. Клонит ко сну. Президент уже дремлет, приткнувшись к стенке. Баймирза откинул голову назад. Думает с закрытыми глазами. Или спит. Саида тоже настигает забытье. Нет-нет и провалится куда-то в бездну. На мгновение. С испугом возвращается в явь. К дождю, к тихому рокоту машины и звенящему гулу шин на мокром асфальте.
В этой борьбе призрачного и реального, в смене чего-то неуловимого, расплывчатого и, наоборот, очень четкого, рождались неожиданные мысли, желания. То он уходил от всего, искал покоя. То устремлялся в водоворот событий. Еще неведомых. Думал о матери. С болью. Видел смерть. Свою. Этого парня — парашютиста Анвара. Ощутил вдруг радость. Радость победы. И снова смерть.
На грани сна и яви мелькнула мысль. Вначале как чувство, как потребность. Потом как задача. Он очнулся. Все вокруг было ясным. Ощутимым до мелочей. Капля ударилась рядом, в стекло. Сползла. Увидел. Или услышал ее.
«Надо разорвать петлю!»
Разорвать!
Это желание. Неистовое. Это необходимость.
Как мог он терпеть? Надеяться на то, что разорвут другие? За него? И для него? Ведь ждал. Все двенадцать месяцев ждал. Не подумал: а если разрывать некому. Родина в тисках вражеских армий. Обливается кровью. Может быть, истекает кровью. Что знает он тут, в сердце Германии, о судьбе родного дома? Немцы — на Волге. День и ночь идут бои. День и ночь репродукторы кричат в Берлине о близкой победе. Гремят марши. А он ждет. Он ходит по Бель-Альянсштрассе и ищет спасителя. Спаситель мертв. Упал из-за него. Второй не пробился. Или не послали. Там нужны бойцы. На переднем и последнем крае. Нужен каждый, способный держать в руках оружие.
Значит, приказ: «двадцать шестому» начать бой. В одиночку. Разрывать петлю…
Идет дождь. Рушится в смотровое стекло. Уже не мелкими струями, а потоками. Подфарники вырывают крошечный участок дороги. Там тоже поток. Шоссе, как и дождь, бесконечно.
Все дремлют. Нет, шофер не смыкает глаз. Неутомимый немец. Он выполняет приказ. Дремлют Вали Каюм-хан и Баймирза.
Бодрствует, трудится Саид. Готовится к бою.
За полночь все утихает. Только идут машины к автостраде. С солдатами. В ноль-ноль они покидают сортировочные пункты, расположенные в многочисленных казармах Берлина, и выходят на сквозные магистрали. Гул машин слышен берлинцам. Они привыкли. Они спят.
Не спит Азиз. Он почти всегда не спит. Сидит в комнате и ждет друга.
— Ты все позже и позже возвращаешься домой. Где ты бываешь?
— Не твое дело.
— О, мой брат научился лаять, как Баймирза.
— Он лает?
— Вчера назвал меня ишаком и сунул кулак под нос.
— Пустяки. Завтра кулак окажется на носу.
— Э-э… Неужели ему дали мундир капитана?
— Бери выше. Баймирза — военный министр.
— О-бо! Пропала моя голова. Кулак у него тяжелее конского копыта.
Азиз покачал сокрушенно головой и вздохнул.
— Брат! А почему ты не попросишь себе какое-нибудь министерство? Или глупее их?
— Насчет себя не знаю, но что ты глуп, это точно. Когда буря, где лучше воробью: на вершине тополя или у корней?
— Хэ… Ты действительно не глуп… Только у корней вкусной мошки не поймаешь. А мне надоел шпинат с картошкой. Хочу мяса.
— Война, брат…
— Баймирза не обращает внимания на войну. Он жрет колбасу. Свиную, но колбасу.
— Так стань министром… — Саид говорил полушутя, не отвлекая себя от дела, — стягивал мокрую одежду. С трудом стягивал.
— Вот об этом я и хотел тебя попросить.
Шутка тоже. Впрочем… Исламбек повернулся к Азизу. Посмотрел ему в глаза. Они жадно поблескивали.
— Значит, в министры… — Саиду все же хотелось свести разговор к шутке. Внутри, правда, заныло от какого-то предчувствия: нехороший огонек в глазах Рахманова.
— Министр не министр, но рассыльным быть мне надоело, — процедил Азиз. — Кто ходит на край земли за старыми галошами…
Вскипел Саид:
— Кем же ты решил стать?..
— Кем назначишь.
— Я?!
— У меня одна лошадь… Куда повезет, туда и поеду.
— Ты все-таки негодяй…
— Это я уже слышал, — Азиз зевнул, давая понять «другу», что слова ему наскучили. — Притом надо платить долги.
— Какие долги?
— Глупый Азиз предупреждал тебя — тайна Ислам-бека дорого стоит. Ты все-таки купил. В кредит. Давай хотя бы задаток.
Со злостью Саид швырнул Рахманову в лицо мокрый сапог. Тот перехватил его на лету и спокойно поставил на пол около кровати.
— Этого мало…
Он зевнул еще раз. Аппетитно:
— Разве я просил задаток сегодня? Уплатишь завтра, послезавтра… Когда сможешь. Только не забывай, что ты должен… И что Азизу надоел шпинат с картошкой…
11
Долг пришлось платить.
Исламбек попытался уговорить Баймирзу Хаита взять Азиза в один из отделов! Тот скривил губы. Завербованных Чокаевым ни военный министр, ни сам президент не хотели приближать к себе.
А Рахманов ждал. Сидел в комнате фрау Людерзен и грыз от волнения ногти. Это было его любимым занятием. Огорчать Азиза нельзя. Недобро светятся глаза «друга». И Саид поехал к Ольшеру. Он должен был сегодня доложить о «лесном лагере». Заодно решил похлопотать за Азиза.
Капитан принял его не сразу. Заставил торчать в приемной. Около часа. Но время не особенно берег Саид. Лучше сидеть без дела в приемной управления, чем слышать нытье Азиза. К тому же ожидание скрашивала Надие. Она то появлялась перед своим столом, искала какие-то бумаги, то исчезала в кабинете гауптштурмфюрера. Снова появлялась и снова исчезала. Двигаясь, как хорошо отрегулированный автомат, она все же успевала бросать взгляды на Саида. Непонятные взгляды. Большие черные глаза ее на мгновенье останавливались. Застывали в немом вопросе или изумлении. Горели это мгновенье, ничего не объяснив, ничего не сказав, и гасли. Вернее, пропадали, — она отворачивалась.
Вспыхивали лампочки, звенели телефоны. Ольшер умел работать напряженно и заставлял в таком же ритме работать подчиненных. Надие лучше других выдерживала высокий темп. Саид пытался несколько раз заговорить с ней, но переводчица только глядела на него молчаливо и уходила. Или склонялась над бумагами. Один раз, после настойчивых вопросов, она испуганно вскинула брови, скосилась на дверь и выразительно прижала палец к губам. Разговаривать просто так не следовало.
Час не прошел без пользы. Во время одной из пауз, когда капитан, занятый одним из посетителей, не вызывал Надие, она подняла трубку телефона и набрала номер.
— Фрау, опять я…
Саид прислушался. Что-то заставило его обратить внимание на этот довольно обычный женский разговор. Очень короткий и очень пустой. Намеки, восклицания, вздохи. Он не предполагал, что Надие умеет быть кокетливой, умеет играть. А что она играла, Саид уже не сомневался. Играла талантливо, если способность к такому перевоплощению можно отнести к разряду высоких искусств. Играла и для той невидимой фрау и для Саида. Больше для Саида. Причем выступала в двух ролях одновременно. Представляла сценку — голосом, улыбкой, движением бровей и ресниц и одновременно спокойно, даже слишком спокойно смотрела на Исламбека. Спокойствие было невозмутимым.
