— Рейнгольд…
Гауптштурмфюрер вздохнул. Поднял глаза, ожидая вопроса: ведь не просто так Рут произнесла его имя.
— Взамен «Адлона» мне обещаны развлечения. Я не ослышалась?
— Нет.
Она потребовала поцелуя. Откровенно, без слов. Наклонилась к нему и посмотрела в глаза.
Что-то подобное капитан предполагал, но не так скоро. Не так смело и настойчиво. Пришлось улыбнуться.
— Мы, кажется, опережаем события…
Рут отрицательно закачала головой. Она не понимала Ольшера, не хотела понимать.
— Мне обещано…
Он поцеловал ее руку. Только руку. Сказал мягко, загадочно:
— Договор должен быть подписан… В два тридцать. И все-таки… считать себя утвержденной на троне без точной справки… Одну минуту, фрау.
Уловка не раскрылась перед Рут. Она сняла руку с плеча капитана.
— Одну минуту.
Капитан вышел. Вышел в вестибюль, чтобы позвонить.
Президент хотел произнести речь. Она была давно написана, согласована с бароном Менке. Выучена. Прорепетирована перед зеркалом. Торжественная, взволнованная речь.
— Господин министр! Господа… Сегодня над Востоком взойдет обновленный полумесяц. Возрождена великая империя тюркской нации, возрождена идея единения народов Туркестана под зеленым знаменем пророка. Победы фюрера открыли новую эру в истории. Две могучие руки соединились. Дадим же клятву верности союзу Германской и Туркестанской империй.
Он поднял глаза к потолку, украшенному чудесной резьбой и полузакрытому огромной хрустальной люстрой потолку, долженствующему изображать аравийское небо, и прочел чистым сопрано:
— Бисмилло-ги р-рахмани р-рахим…
Образованный невежда Риббентроп не понял, что президент обращается к Богу, и потому спокойно прервал его. Министр торопился:
— Верность ваша, господа, должна быть выражена участием в борьбе, которую ведет Германия. Выражена усилиями, жертвами. Так считает фюрер.
— Да, да, — поспешил подтвердить президент.
И все закивали. А командующий вооруженными силами Ноенбургерштрассе Хаит щелкнул каблуками и вскинул руку к портрету Гитлера:
— Хайль!
— Будьте здоровы, господа, — улыбнулся министр и дал этим понять, что церемония окончена.
Все направились к двери. Саид не забыл поручения, данного ему портье:
— Вали-ака, — кинулся он к президенту. — Вас требуют…
— Собака, — прохрипел сбоку Баймирза Хаит. — Сын праха. Разве не видишь, с кем говоришь? — Лицо командующего, вначале беспощадно свирепое, неожиданно просветлело — он повернулся к президенту. Произнес с трепетом: — Наш отец, отец туркестанцев, Вали Каюмхан.
— Отец, — робко повторил Исламбек. — Вас ждет внизу телефон.
— Иду, иду…
Рут ждала возвращения капитана. Он почему-то задерживался. Два бокала осушились. Рука выцеживала из бутылки остатки вина в третий бокал.
И тут раздался стук. Неуверенный стук. Ольшер должен был постучать — все-таки в номере женщина. Тем более, что она переоделась и теперь могла бы удивить капитана своим нарядом.
— Да-да!
Дверь открылась осторожно. И так же осторожно закрылась. Гость не удивился. Удивилась Рут.
— Вы? Людерзен?
— Простите, фрау. Меня прислал гауптштурмфю-рер…
Офицер помялся. Отвел взгляд от «шахини». Смущенный взгляд.
— Но если фрау возражает, я могу уйти…
Руки «шахини» сами поднялись к вискам. Сжали их. До боли. Через какую-то муть хмельную посмотрела на молодого, стройного зондерфюрера и усмехнулась:
— Останьтесь…
10
Они ехали втроем. Президент, командующий и Саид. Могли отправиться двое, но капитан приказал взять шарфюрера. С особым поручением.
Исламбек не знал, куда мчит их машина. Закрытая машина с военным номером. Вел ее шофер из управления СС.
Не разговаривали. С Исламбеком не разговаривали. С шофером тоже, хотя тот и пытался завязать беседу. Перебрасывались словами лишь президент и командующий вооруженными силами. Саид слушал и ничего не понимал. Какие-то междометия, недомолвки, какие-то фамилии. Но старался ничего не пропустить. Ни одного слова. Хотел спросить — куда едем, но постеснялся. Слишком высоко по своему положению находились его спутники. Притом он помнил «собаку» и «сына праха».
«Опель» пересек кольцевую трассу, охватывающую Берлин и предназначенную для быстрой концентрации на внешней магистрали моторизованной пехоты из городских гарнизонов, помчался по шоссе. Оно было ровным и почти свободным. Машина развила бешеную скорость.
Этих мест Саид не знал. Справа мелькнула река с баржами и лодками. Катер, старательно пыхтя, волок по светлой глади что-то вроде каравана, крытого брезентовыми чехлами. На одной из барж торчали зенитки. Пролетели мимо колючей изгороди, окружавшей полигон. Вдоль проволочной стены шел танк с ярким крестом на броне. Это было уже за пределами Берлина, за чистыми улицами и скверами, за мостами и вокзалами. Появлялись и торопливо исчезали скотные дворы с высокими черепичными крышами, дома крестьян, похожие на картонные сооружения, однообразные по виду и цвету, сады, уже принесшие урожай. Война, кажется, не коснулась этих мест — так было все тихо и спокойно, и если бы не обгонявшие «опель» грузовики с солдатами, и не бронетранспортеры, которых обгонял «опель», Саид забыл бы о грозном времени.
Примерно через полтора часа или несколько больше «опель» свернул с главной магистрали на проселочную, проскочил под нависающим шлагбаумом в тихую аллею из густых рослых каштанов и покатил уже на малой скорости к густому парку. В глубине его угадывался светлый каменный дом.
Слева вспыхнула белая дощечка с черной надписью: «Дуркфарт ферботен!» — «Проезд запрещен!» «Опель» не остановился, не повернул назад. Он бежал спокойно, уверенно по аллее, минуя один за другим столбики с предупредительными знаками «Ферботен!». Он даже прибавил скорость, и эти «Запрещено!», «Запрещено!» мелькали как приветственные флажки. Только у красной стрелки с коротким, как выстрел, словом «Хальт!» машина замерла. Откуда-то из-за дерева вышел автоматчик и перегородил «опелю» дорогу, будто предполагал, что машина нарушит приказ и ринется к светлевшему вдали дому. Вслед за автоматчиком вышел эсэсовец и приблизился к водителю. Он ничего не сказал, лишь протянул руку, требуя пропуск. Шофер подал маленькую черную книжечку, и патрульный просмотрел ее. Вернул. Взял под козырек. Пропустил машину.
Снова замелькали «Запрещено!» «Запрещено!». И все между каштанами, среди покоя и безлюдия. Саид жадно ловил каждый знак, каждый приметный изгиб ствола, вглядывался в полумрак, пытаясь найти здания или какие-нибудь сооружения. Но каштаны заслоняли собой все, только аллея впереди была открыта взору. И усадьба по-прежнему светлела.
Каюмхан и Хаит не обращали внимания на знаки, не проявляли любопытства к каштанам, не всматривались в каменное строение впереди. Должно быть, они не раз бывали в этих местах и ехали спокойно. Саид старался внешне тоже не показывать своего интереса и «работал» лишь глазами.
«Кажется, мы в логове, — думал он. — Приметная тишина. Нарочитая. Все чисто, прилизано. Немцы даже в змеином гнезде умудряются создавать идеальный порядок. Комфорт. Кто-то ежедневно подметает аллею. Убирает листья. А их много по утрам — осень. Облетают каштаны».
— Хальт!
Теперь уже не надпись. Окрик. Окрик автоматчиков. Их четверо. Бегут к «опелю». Оцепляют его. Отворяют дверцы. Заставляют выйти.
Сила оружия велика. Тем более когда оно в руках эсэсовца. Президент без повторного предупреждения покинул место рядом с шофером. Его попытался опередить военный министр. Буквально выбросился из «опеля» и кинулся к «отцу», подхватил его под руку. Нужно было показать автоматчикам, что прибыл не обыкновенный смертный, а глава государства, причем не просто государства, а империи. Только эсэсовцев ничем не смутишь. У них приказ — не пускать. Приказ, нарушение которого грозит расстрелом.
— Ферботен!
Запрещение на сей раз адресовано шоферу. Он знает об этом. Свернул вправо, повел машину вдоль проволочного заграждения. Президента, военного министра и Саида эсэсовцы повели влево, к будке с часовым.
Их не впустили сразу. Дежурный эсэсманн позвонил по телефону кому-то. Доложил. Получил ответ. И только после этого разрешил пройти.
Парк был безлюдным. Может, не парк даже, а лес. Хорошо расчищенный лес с узкими тропинками. У одного из деревьев сидела на поводке собака и с любопытством поглядывала на людей, шагавших по аккуратной песчаной дорожке. Она не залаяла, не проявила беспокойства.
Вот это-то и приметил Саид. Приметил и отметил подсознательно, зафиксировал будто. Видимо, овчарка напомнила о недавнем прошлом, о лагере в Беньяминово или о другом лагере, где конвоиры, сопровождая пленных, брали в помощь собак. Овчарка напоминала еще что-то. Своим обликом, любопытным взглядом. Когда гости поравнялись с деревом, к которому был прицеплен поводок, она почему-то вскочила и подняла уши.
