— Там кто-то есть! Кто там? Сэм!?
— Никто. Это собака.
— Где?!
— Да вот же.
Из темноты выступает черная псина. Приветливая, она машет хвостом и обнюхивает Сэму руку.
— Вот дьявол! А ты-то что здесь один шляешься? Ты напугал меня до смерти!
— Море… ночью красивое такое… Ласковое, не как днем… А в воде… видишь? Огоньки голубые… наверное, планктон? Мне нравится… Я им пою, и они в ответ ярче светятся. Так же, как и светлячки, те тоже ярче горят на музыку. Так что я тут просто гулял.
— Гулял он… — вздыхаю я, все еще не решаясь отцепиться. Ни море, ни дурацкий планктон, никто и ничто вообще не кажутся мне сейчас ни красивыми, ни ласковыми, а при одном упоминании о музыке меня вообще тошнит. Не включи этот тайский идиот своего Боба Марли, не хромала бы я тут сейчас.
— Проводи меня, а? — прошу я. — Хотя бы до конца пляжа? И… и можно я тебя немножко обниму?
Сэм смущенно подставляет мне плечо, и, повиснув на нем, я кое-как ковыляю вдоль гладкой, неподвижной кромки моря. В нем действительно что-то светится голубым, на мой взгляд — ничуть не романтично, а довольно зловеще. Из-за горы запоздало появляется злая луна. Сэм молчит и мечтательно улыбается. Что взять с идиота?
— Дальше я, наверное, сама. Мне наверх, на тропу. Там склон крутой, ты еще ноги переломаешь. Мне-то уже терять нечего… А ты лучше иди. Гуляй дальше.
Собака почему-то выбирает меня, а не немца, и сухая листва под ее лапами приятно шуршит, пока мы взбираемся в гору. Вокруг становится много деревьев, что упрощает мою задачу: хватаясь за стволы, я подтаскиваю тело, почти не прибегая к помощи растянутой ноги. Она, кстати говоря, пульсирует слабой, но постоянной болью и, кажется, сильно распухла. В джунглях ухает какая-то птица и слышны стоны огромных тропических жаб. Чтобы развеять опять подбирающийся страх, я начинаю вслух разговаривать с собакой. Ее присутствие, — пожалуй, единственное, что позволяет мне не заплакать снова.
Наконец, сквозь листву начинают проглядывать освещенные окна. Мой четырехлапый спутник обнюхивает меня, подбегает к хижине и проверяет, все ли нормально. Потом удовлетворенно возвращается ко мне и тычется в ногу мокрым носом, как бы говоря: «все в порядке, ну я пошел?» Я вздыхаю, киваю, и собака скрывается в ночи.
Набрав в легкие побольше воздуха, я делаю последний рывок и пересекаю лужайку. Уже перед дверью меня пронзает неуверенностью: правильно ли я сделала, что сюда пришла? Не проще ли все-таки было заглянуть к Лучано, выпить крепкого кофе, поужинать нормальной едой и дать Тхану проводить себя до дома? Не обманываю ли я себя, что хижина Арно — единственное убежище? Но я убеждаю себя, что мне нужен ответ от Стаса, от Ляли, хоть какой-то линк между заброшенным островом и цивилизованным миром, где не хлопают ночами плохо пригнанные ставни, не гуляет на свободе убийца, и не мечутся в темноте дикие полчища мышей.
Мой кулак замирает на миг, но все-таки стучит. Почти сразу внутри раздаются шаги, и меня ослепляет яркий электрический свет.
— Ты?
Арно делает шаг назад, пропуская меня. На нем белая рубашка навыпуск и короткие тайские штаны, подпоясанные обычной бечевкой, на небритом лице бродит слегка удивленная улыбка. В доме пахнет чем-то съедобным, и первое, что бросается мне в глаза, это открытая бутылка вина на столе.
Есть в некоторых людях такое качество: талант к жизни как таковой, дар обустраиваться с комфортом и чувствовать себя везде на своем месте. Все в жилище Арно говорит о том, что человеку здесь хорошо, дом служит как бы его продолжением, кажется, что стены вырастают прямо из их хозяина, сливаются с ним, образуя ощущение уюта, спокойствия и какого-то особого умиротворения. Несмотря на то, что чувство это мне совершенно незнакомо, я легко улавливаю его в воздухе, пропахшем влажным деревом, в запахе стряпни, даже, как мне кажется, в особом мягком оттенке света, приглушенного пожелтевшим абажуром из рисовой бумаги. Здесь хочется остаться надолго, навсегда, здесь можно часами лежать на кровати, рассматривать трещинки в потолке, прислушиваться к звукам природы, курить, ни о чем не думать, распутывать сети и пить в одиночестве вино…
— А налей мне тоже?
Хозяин проходит внутрь дома — немного вразвалку, ступни шаркают по доскам пола, — так ходят лишь счастливые люди. Хлопает дверка шкафа, на столе появляется второй граненый стакан, придвигается из угла стул, вещи с которого смахиваются прямо на пол, достается из-под кровати лэптоп. Внезапно я чувствую себя неимоверно, всепоглощающе счастливой, и, поняв, что никакие силы не заставят меня уйти, хромаю к столу.
— Что у тебя с ногой? — хмурится Арно.
— Вывихнула.
— Дай посмотреть.
В момент я оказываюсь сидящей на стуле, а моя нога перекочевывает на колено к французу. Мне хочется закрыть глаза и отдаться этой минуте, залпом осушить стакан с вином, второй, бутылку, но на краю моего сознания стражем здравого смысла навытяжку стоит вожатый-контроллер, который точно знает, что я могу и должна делать. Поэтому глаза мои остаются открытыми, а для пущей безопасности я начинаю тараторить какую-то оправдательную белиберду про летучую мышь, съевшую мою ящерицу, про незакрывающиеся ставни в ванной, про отвязавшуюся ночью веревку, пропавшую расческу, собаку, Сэма, светящийся в море планктон, пустой холодильник и сосущий в желудке голод.
Француз слушает с улыбкой, вовремя поддакивая и одновременно ловко перебирая пальцами по моей щиколотке, ощупывая опухоль и сгибая ногу то так, то эдак, пытаясь оценить, настолько силен вывих. Стас никогда не ведет себя так. Когда что-то случается, он либо орет, либо ищет виноватого, либо наводит панику. Сейчас он бы обязательно нагнал на меня страху, что мне срочно нужен рентген, рассказал пару смертельных исходов таких же незначительных травм, очень кстати вспомнил про неизлечимые тропические инфекции, заражение крови, Мересьева и ампутации конечностей, а затем немедленно начал попрекать меня тем, что больницы на пляже нет, что придется тащиться в столицу, что кругом ночь, лодки не найти, вечер безнадежно испорчен, и, главное, все мы понимаем, чья в том вина…
С непривычки вино начинает шуметь в голове, но у меня уже нет сил себе отказать, я чувствую себя сонной, слабой, уставшей, и, залпом осушив стакан, я тут же прошу добавки. Я знаю, мне не следует так распускать себя. Но голос Арно убаюкивает меня, все мои горести и страхи постепенно испаряются, и чем дольше он бормочет какие-то уютные слова, тем больше меня окутывает пелена покоя и безмятежности.
— Ну-ну, все поправимо. Где-то у меня был йод и бинт, у тебя тут небольшой вывих и ссадина, сейчас мы тебя вылечим. Мне попался сегодня приличный улов, сейчас мы закончим, и я накормлю тебя рыбой, там мало косточек, но если хочешь, я вырежу тебе филе, это всего лишь срезать позвоночник, других костей в рэд снэппере нет… но хрустящая жареная кожа — это деликатес… так что я, пожалуй, зажарю рыбину целиком, так вкуснее… я тоже еще не ел… еще у меня есть цуккини и лук… ты любишь сырой лук?.. я ем его просто с солью, холостяцкие привычки… еще есть вино… сколько хочешь вина, я закупаю у лодочника, втридорога, конечно, но не беда. Держи стакан крепче, сейчас будет немножко больно…
— А-а-ай!
От острой боли я расплескиваю вино Арно на руку, и он, все еще не отпуская моей щиколотки, слизывает его языком.
— Всё-всё, всё кончилось. Я вправил вывих. Больше не больно. Я перебинтую, и к утру будешь как новенькая. Будешь прыгать по камням, придешь на пляж… Я хочу еще раз посмотреть твои рисунки, они мне правда понравились. Извини, я кажется немного не то сказал в прошлый раз… Ты живешь, как умеешь. Мы все так живем. Не обращай внимания, я иногда бываю чрезмерно откровенен, — мне так надоела ложь, неискренние люди, нездоровые отношения, а лезть с советами — мой давний недостаток. Мы выпьем, и ты расскажешь, как ты живешь. Я буду молчать. Мне просто интересно. Ты не похожа на обычную русскую, неважно почему, может быть потому, что ты всегда одна. Русские обычно сбиваются в стаи, ведут себя громко, пошло, путают это со свободой, которой они, разумеется, и не нюхали… Прости, я кажется опять что-то не то говорю. Проверь, ты можешь наступить на ногу? Давай я отнесу тебя на кухню, я буду готовить, а ты сможешь смотреть. Я не буду пугать тебя сырым луком, я вспомнил, дамам недоступна его суровая прелесть, лучше я сделаю нам оладьи из цуккини…
Я уже не хочу проверять свою почту, не хочу знать про проблемы Стаса, его истерики и причины, по которым он не отвечает. Кажется, я пью уже третий стакан.
Тончайшие — темно-зеленые с пятнышками — винтовые стружки осыпаются с цуккини под ловко скользящим лезвием ножа. На очищенной поверхности проступают капли сока. Арно достает из шкафа терку и цуккини превращается в горку наструганных опилок, в которые он тут же разбивает несколько яиц: красивых, коричневых с прожилками, с ярко-оранжевым желтком. Добавляет немного муки, не ложкой, а зачерпнув ее из банки ладонью. Потом длинные пальцы складываются в щепотку и захватывают из солонки немного соли, размешивают получившуюся массу, берут немного на ладонь, язык быстро пробегает, пробуя на вкус. Во всем, что делает Арно, участвуют его пальцы, ладони, костяшки и непременно язык, — я наблюдаю за его движениями, как за магическим обрядом, они полностью захватывают мое внимание, зачаровывают меня. Выражение его лица серьезно и сосредоточенно, изредка он прихлебывает вина или косится на меня, проверить не скучно ли мне. Пару раз он подмигнул, мол, погоди, сейчас все выйдет очень вкусно.
