Оставшись предоставлена самой себе, я уже не понимала, я ли выбрала свое одиночество на скале и избегаю общения с людьми, или же это они прекратили все попытки встреч? Недоуменно пожали плечами и отказались от меня? Не так-то уж каждый отдельный индивид и нужен человечеству. Даже загадочный маньяк, посещавший мой дом ночами, в эти дни не появлялся. Я закрывалась на все возможные щеколды, выпивала на ночь «донормил», клала топор на прикроватную тумбочку и прекрасно высыпалась. По крайней мере, так было до вчерашней ночи.
Еще с вечера опять откуда-то налетел ветер, двери и ставни захлопали, свет от свечи задрожал, и вместе с ним заплясали на стенах тревожные тени. Ящерицы разошлись рано, и я тоже поспешила замуроваться в доме и лечь еще до полуночи. Но вскоре проснулась как от толчка. По дому опять кто-то ходил, причем, кажется, даже не особенно заботясь не производить шума. Пару раз отчетливо хлопнула дверца холодильника, потом шаги направились в сторону ванной комнаты, и мне даже померещилось на миг, что там включили воду. Еще через какое-то время на пол что-то звонко упало. Сидя в кровати, я прижимала к себе топор и готовилась отразить атаку, приди незваному гостю в голову подняться ко мне на второй этаж. Но нет, где-то через час звуки прекратились.
Наутро я была невыспавшаяся и раздраженная. Сойдя вниз, я обнаружила разбившуюся бутылку виски, непонятно каким образом скатившуюся с полки в кладовке. Бечевка на одном из ставень опять развязалась и валялась под окном.
На небе показались намеки на тучи. Одна из них, не свинцовая, а угрюмо-бардовая, накатилась на солнце и над скалами повисло странноватое и весьма зловещее освещение. В то, что наконец-то пойдет дождь, мне уже не верилось, но оставаться в мрачном доме после всех переживаний этой ночи было неприятно, и я отправилась завтракать к Лучано.
Ингрид, как обычно, возлежала в своем шезлонге и курила.
— Все загораете? — хмуро интересуюсь я, усаживаясь на соседний шезлонг и рассматривая ее иссиня-черную, сморщенную от солнца кожу.
— Да уж какие тут загары? Вон погода какая. Того гляди пойдет дождь.
Мы синхронно поднимаем глаза на небо и изучаем тучу.
— Да нет, это так, дразнится природа просто. Дождя не будет, — говорю я. — Хотя по мне, так уж лучше б был.
— Опять не в настроении проснулась? — лениво интересуется старушка. — В твои-то годы… и не радоваться жизни. Потом пожалеешь, да будет поздно. Каждую минутку обратно попросишь, плакать будешь, выть, землю грызть, душу дьяволу предлагать, да не даст он тебе. В наше время продать душу почти невозможно, никакого спроса.
Я внимательно смотрю в ее голубые, слегка выцветшие глаза, пытаясь понять, в какой степени услышанное надо понимать как шутку, но шведка вполне серьезна.
— Да не до души как-то, — тоскливо замечаю я. — Я, кажется, перебарщиваю с одиночеством. Схожу потихоньку с ума. Вчера поймала себя на том, что, когда остаюсь одна, то начинаю вслух с собой разговаривать.
Ингрид усмехается:
— Ха! Что ты знаешь об одиночестве, милочка? Одиночество — это когда разговариваешь с собой вслух, находясь посреди толпы людей, а не одна дома! Понятно? Детский сад, ей богу… Молодая, красивая, а под старуху молотит. Со старухой и сдружилась в результате!
Ингрид прицокивает языком и отмахивается от меня, как от недоразумения. Облокотившись о спинку шезлонга, она подкладывает руки под голову и ее глаза застывают где-то на горизонте.
Я киваю Тхану, прося двойной эспрессо, и тоже уставляюсь на море:
— А я опять полночи не спала. Все звуки мне мерещатся.
— Вот-вот, я и говорю, — зевает шведка. — Сиди побольше одна, в своей «Пратьяхаре»-то… Еще и не то померещится.
— А вы полагаете, что все это может мне просто мерещиться?
— Да запросто. Человеческий ум еще и не то от тоски придумает. Я-то уж знаю, что говорю.
— Ну у меня вообще-то есть доказательства.
— Это ветром отвязанная от ставня веревочка и та пропавшая расческа, о которой ты говорила на прошлой неделе? — усмехается Ингрид. — Ну-ну… Расческу, скорее всего, сперли твои уборщицы. Ты что ж думаешь, что раз им платишь свои гроши, то они за них резко обрастут сознательностью? Они тут все — мелкие воришки и проститутки. Писателя вообще за кусок железа да фотоаппарат грохнули. Забыла? А нормальных доказательств у тебя нет. Или есть?
— Сегодня бутылка упала в кладовке и разбилась.
— Какая бутылка?
— С виски. Тяжелая. Тоже, скажете, от ветра?
— А у тебя виски было?
В глазах Ингрид появляется упрек. Я его игнорирую. Я ищу покой. Только пьяной старушки в моем доме и не хватало.
— Или все-таки пойдет дождь? Вон туча темнеет вроде, — тяну я, переводя тему.
Тхан приносит мне кофе и меню.
— Мадам хочет завтрак?
— Не знаю, Тхан. Не раздражай, и без тебя плохо. И меню убери, я его наизусть знаю, могу как стихи читать.
Шведка только усмехается.
— Я бы, знаешь, что? Я бы на твоем месте провела следственный эксперимент. Устроила что-то такое, типа ловушку, из чего следовало бы уже совершенно определенно, что в доме побывал человек. И если наутро эксперимент бы не удался, выкинула все из головы и радовалась жизни. Ты посмотри на себя, ты ж довела себя, на человека больше не похожа. Ни цвета лица, ни нарядов. Позорище, а не молодежь пошла! Вон и эта придурошная из Америки сидит одна вечно, ногой в воде болтает, стихи пописывает. Тоже, русалка мне. А рядом, между прочим, есть жизнь, мужчины…
— Это какие?
— Ну я не про тебя, а про американку. Ей и немец этот неотесанный вполне сойдет за пару.
— Сэм-то? Не надо про него так. Он хороший. Он вырос в горах, с коровами общается, с планктоном, природу любит…
— Ну тогда француз.
Ингрид смотрит лукаво, проверяя мою реакцию. Зная это, я не реагирую никак. Курю и изучаю тучу. Вскоре я прощаюсь и ухожу. Я стала задумчива. Я совершенно серьезно размышляю о предложении Ингрид про эксперимент. Меня не столько пугает факт, что по дому может ходить маньяк, сколько, наоборот, я побаиваюсь, что его там не обнаружится, и это будет значить, что я действительно схожу с ума.
После длительного раздумья, на которое уходит весь день, эксперимент представляется мне так: полы на кухне, в коридоре и ванной надо усыпать чем-то очень мелким, например, мукой или песком. Лучше все-таки песком, муку потом устанешь выметать. Никакой ветер не сможет оставить на нем отпечатков следов, а вот для человека он будет почти незаметен, и утром я точно узнаю, что происходит ночью.
Решено — сделано. В сумерках спустившись на пляж с полиэтиленовым мешком, я набираю песка и через сито (эта мысль приходит мне в голову спонтанно и очень забавит меня) рассеиваю его по полу. Деревянные доски на полу в моем доме старые, изъеденные ветрами, слегка пятнистые и идеально маскируют мою уловку.
С учащенным сердцебиением я потираю руки и забираюсь в постель. Топор у меня теперь всегда лежит наготове. Приготовившись к длительному бодрствованию, я обкладываюсь всем необходимым: пепельницей, сигаретами, фонариком и даже каменными бусами (использовать их как четки), но всё это оказывается лишним. Сморенная недосыпом последней ночи, я моментально проваливаюсь в очередной кошмар. Мне снится, как мертвый писатель, почему-то с отрубленной головой, которую он держит подмышкой, ходит по рассыпанному песку и не оставляет совершенно никаких следов.
21
— Черт, черт, черт!
От нетерпения пулей слетев со второго этажа, как только первые утренние лучи забились в мои ставни, я замираю на нижней ступеньке и в шоке наклоняюсь к полу. Даже без контактных линз понятно, что весь пол усыпан человеческими следами! Судя по отпечатку — это спортивная обувь на рифленой подошве. И очень мужского размера.
— Дьявол, мамочка… что мне теперь делать-то?! — ною я вслух.
Вчера я, разумеется, сама перед собой слукавила. Конечно, я бы предпочла не найти никаких следов и травить себя мыслью о тихом островном помешательстве, чем столкнуться со столь вопиюще материальным, и от того — невероятно жестким, пугающим меня фактом, что ночами по дому абсолютно точно бродит какой-то псих! Об одиноких ночевках теперь не может быть и речи! Одно дело подозревать, другое — знать наверняка! Но в и отель съезжать у меня нет никакого желания. Там меня изведет своей неумолчной компанией Ингрид, и вообще, там надо платить, а, несмотря на уверенность шведки в моем непоколебимом бюджете, денег у нас со Стасом после начала кризиса почти нет. И что же мне теперь, послушаться Лялю и бесславно возвратиться в Москву?! О-о-о… Только не это!
В солнечном сплетении немедленно просыпается Зов.
— Да заткнись ты, ей богу! Не до тебя! Ой-ой, мамочка, но как же все-таки быть-то теперь?!
Лихорадочно я бегаю по дому, даже не пытаясь смести затоптанный песок. Зачем-то подбегаю к кофеварке, от нее — к холодильнику, открываю его, закрываю… Я ничего не ищу, мне просто дико плохо. Меня сейчас стошнит. Я выношусь на террасу. Мягкие солнечные лучи только вылезают из-за большого камня, а значит еще нет и семи утра. Ингрид спит, куда бежать? В полной беспомощности я присаживаюсь на корточки под стеной дома и поднимаю глаза кверху. С деревянной таблички мне издевательски подмигивают полинявшие голубоватые буквы: «Вилла Пратьяхара».
