Деревья склоняются над его головой, перекатывают на ветру волны зеленой листвы, будто взволнованно обсуждают какой-то секрет. Густо-синие тени листьев и яркие солнечные блики пляшут по сутулым плечам пастора.
Странно. Странно стоять здесь под кленами, на ветру, посреди Священной Римской империи германской нации. Именно сейчас. И именно здесь. Удивительно. Огромная, значительная мысль ворочается в мутной пучине его сознания, вроде как морское чудовище в глубинах у побережья Гренландии. Он с удивлением глядит в эту бездну, тщетно напрягая усталые, слезящиеся глаза. Огромная, едва обозначенная возможность озарения срывается с крючка, тонет. Остаются лишь несколько водоворотов да воздушные пузырьки на поверхности. Герман тащит к себе оборванную лесу, недовольно ее рассматривает. Память об огромной мысли безвозвратно исчезает, точно круги на воде от брошенного камня. Ах, возможности, возможности…
Ветер крадет у кленов недозрелую крылатку. Кружась веретеном, она слетает вниз; Герман подставляет ладонь, ловит маленький двойной «носик». Кленовое семя. Так рано? Ведь не созрело еще. Может, посадить его в землю? Вдруг прорастет? А остальные семена, зрелые, настоящие, просто сгниют здесь, среди щебня.
Герман разломил крылатку пополам, расщепил ногтем оболочку. Внутри было незрелое семечко, зеленое и влажное в своей кожуре, как в маленькой устричной ракушке. Может, посадить все-таки? Вот бы собрать все кленовые семена в Вальдштайне. Да что там — в Силезии! В Германской империи! Жуть сколько бы их набралось, не меньше тысячи миллионов… А потом посадить их в землю, так же бережно, как сеют озимые. И что тогда? Может, из этих семян выросла бы трава. Не клены, а обыкновенная трава. Да уж, вы бы наверняка сочли это противоестественным. Я бы сам вышел вперед и крикнул: Это противоестественно! Здесь совершен позорный обман — и сеятеля одурачили, и эти бедные семена. Что вы тогда скажете? Как обычно, решите, что я полоумный простофиля? О нет. Вы все согласитесь, что я человек умный и рассудительный.
Он осторожно выковырнул семечко из скорлупки, отнес на обочину. Мыском башмака вырыл ямку и уронил туда семечко. Если пшеничное зерно не умрет… Счастливого пробуждения, mon frère[38]! Главное — если сможешь, вырастай высоким, гордым и могучим дубом, я буду несказанно рад…
Герман рассеянно прицепил крылатку на кончик носа — показал нос Силезии. Гм. Ну что ж. Пора идти. Кивая головой, посапывая, то и дело спотыкаясь о собственные ноги, плетется он по дороге к дворцу. Пыль стоит столбом.
Солнце скрылось. Сизые грозовые тучи все разбухают, все растут. Перезрелые, тяжелые от грозового вина.
Гм. Лес изрядно подпорчен. Войной и Притвицем. Генерал хочет и дерево продавать, и охотиться. А рубят все подчистую, так что дичь пропадает. Тогда он на выручку от продажи леса закладывает зверинец. Остается без гроша и опять велит вырубать. И дичь пропадает… Circulus vitiosus[39]. Ох-хо-хо. Благослови Господь нашего милостивого суверена.
Н-да, сильные мира сего. Их кровати для нашего брата всегда чересчур велики или чересчур малы. Руби голову, палач! Крути ворот, растяни мерзавца на дюйм-другой! Было бы странно, если б я не смог сделать этого остолопа таким, как мне хочется. Так Сила говорит со своими подвластными. А палач чешет в затылке и смущенно отвечает: Очень сожалею, ваша милость, но этот хитрец улизнул, помер, аккурат как дело пошло на лад. Ох-хо-хо. Эк нагородил. Мало тебе прокрустова ложа собственных амбиций…
Герман не вперял взор в небеса, как полагалось бы духовному лицу. Склонив голову, он брел по узкой полоске меж колеями и видел, как стелются под ноги, убегают назад подорожники и одуванчики. Внезапно вокруг потемнело, стало прохладнее. Герман приостановился, с удивлением поднял глаза. Ага. Лес. Под елями было безветренно и сумрачно, он даже зябко поежился в мокрой от пота рубашке. Вдалеке рокотала гроза, словно телега по дощатому настилу. Лучше накинуть плащ. Тьфу ты, мерзкая хламида. Выгляжу небось как ходячая палатка.
Тсс. Что это было? Тише, затаи дыхание. Хрустнула ветка. Голоса. Гроза перекатывает вдали свои пустые бочки. И опять холодная тишина елового бора. Сердце стучит взахлеб, неровно, как у старой клячи. Должно быть, помстилось, не иначе.
Он идет дальше, уставясь под ноги, чтобы не видеть опасности, если она вдруг возникнет. Не стану смотреть — так, может, она и не возникнет, а? Жутковато. Кто-то словно пялится на меня из кустов.
От страха Герман идет на цыпочках, сторожко, будто ждет тычка в спину. Живот втянут, прилип к хребту. В тревоге младший пастор напевает бессмысленную песенку. Судить и сжигать. Позорить и вешать. Иисус с тем, кто выйдет из темного леса… Судить и сжигать.
Из чащи доносится треск, кто-то кричит. Герман припускает бегом, грузно и неуклюже, как стельная корова. Оступается в колею, подворачивает ногу и падает ничком, запутавшись в плаще, будто котенок в мешке.
— Вот те раз! Экая незадача! Так и покалечиться недолго. Ну, вставайте.
Герман наконец отводит от лица упрямый плащ и выглядывает наружу, вроде как цыпленок из яйца. Из придорожного куста торчит голова в желто-красной гренадерской шапке. Ствол мушкета со штыком. Некоторое время гренадер с рассеянным сочувствием наблюдает за ним. Потом выплевывает в кулак мушкетную пулю и задумчиво откашливается.
— Ушиблись?
— Что? Да нет, ничего страшного.
— Руки-ноги целы?
— Кажется, да.
— Бедняга. Не больно-то весело, коли так. Ну что бы хоть ногу-то сломать!
— Ногу сломать?.. Боже сохрани, вы что же, беды мне желаете?
Гренадер не слушает. Бодрая красная физиономия оцепенела в задумчивости. Решительный голубой взгляд затуманился, погас.
— Брат мой служил у Фуке, в драгунах. Спасаясь от вербовщиков, он хотел отрубить себе указательный палец, но топор сорвался с рукояти и уложил его лучшую несушку. Тогда он решил пальнуть в себя, ну вроде как нечаянно, но только отстрелил самый кончик носа. Тогда он сиганул с сарая, чтоб сломать ногу, однако ж приземлился в навозную кучу, целый и невредимый. Пришлось им его откапывать. Н-да. Удивительные вещи случаются иной раз. Ведь едва он попал на войну, как мигом остался без рук, без ног. Теперь вот лежит в ящике на площади в Потсдаме и поет ради подаяния. Вот как бывает.
Герман выпутался из плаща, встал на ноги и хотел было улизнуть, тихонько, на цыпочках, словно виноватое огородное пугало. Гренадер мигом очнулся от своих раздумий.
— Что такое? Эй! Кошелек или жизнь! Э-эй, я тебе что сказал?! Стой! Стой именем короля! Или буду стрелять. Стой, парень!
Гренадер лосем рванулся из кустов, отчаянно толкая шомпол в дуло, как хозяйка в спешке толкает перец в горчицу.
— Стой, парень! Только попробуй бежать! А ну, стой! Вон фельдфебель идет, ей-Богу.
Он штыком преградил Герману путь, и тот остановился, дрожа, как пойманная овца. На дорогу выскочил фельдфебель, малорослый, поджарый, желтолицый; он словно сам себя подгонял, бешено охаживая хлыстом голенище сапога. За ним, стараясь не отставать, беглым шагом поспешал еще один гренадер, потный, белобрысый. Фельдфебель обежал вокруг добычи и довольно заурчал — точь-в-точь маленькая такса.
— Славно. Славно. Годен. Как звать? А? Отвечай, парень. Какого черта молчишь? Отвечай!
— Герман Андерц!
— Славно. Превосходно. Бодрый, здоровый. Ну, отвечай!
— Бог свидетель, господин офицер, я до крайности слаб здоровьем и…
— Вздор. Ахинея. Здоров как дуб. Силен как бык. Верно я говорю? И предан отечеству. Знает свой долг. А ну, отвечай, парень, не то велю расстрелять тебя на месте.
— Боже, храни короля!
— Славно. Славно. Предан отечеству. Внемлет зову труб. Есть сердце в груди. Мужество. Верно я говорю?
— По правде сказать…
— Рад понюхать пороху и маленько пролить кровь на поле чести. Не все же сидеть дома в горнице, верно?
— Боже сохрани…
Фельдфебель сновал вокруг своей жертвы, костлявыми пальцами щипал ее за ляжку. Потом угостил Германа хлыстом по щиколоткам, чтоб посмотреть, каков он в прыжке. И недовольно заворчал.
А Герману вдруг забрезжила ужасная правда. Прыгая через хлыст, он завопил что есть мочи:
— Караул! Убивают! Разбой! Не хочу!
Фельдфебель, склонив голову набок, наблюдал за ним. Мигали жгучие перчинки-глаза. По лицу через равные промежутки времени пробегала судорожная гримаса.
— Славно, славно. Скачет как серна. Вопит как полевой лазарет. Хорошие легкие. Вали его. Давай, Фриц. Вали его с ног.
Белобрысый ткнул мушкет Герману между икр и повернул. Герман рухнул как подкошенный. Фельдфебель мигом взгромоздился на него.
— Ну вот и славно. Ишь, жирком оброс. С голоду не помирает. Славно.
Герман чуть не задохнулся от омерзения. Жесткие фельдфебельские руки, точно голодные крысы, шныряли у него под одеждой, ощупывали, тискали, оценивали. Сунулись в пах, проверить причинное место — сухое ли и плотное ли.
