- Гостей принимаешь? - раздался в дверях густой, чуть грубоватый голос. От Виктора пахло холодом, дубленым полушубком, на круглых налитых щеках горели два жарких морозных яблока.
Виктор оказался не один. За ним, в таком же полушубке и серых подшитых валенках, сутулясь и покрякивая, вошел рослый старик; закрывшая лоб шапка-ушанка была у него завязана длинными тесемками, на красном с мороза лице пышно серебрились заиндевелые усы, изпод таких же мохнатых бровей глянули и тотчас ушли в сторону блеклые глаза.
- Это - Василий Авдеич, знакомься. Наш главный садовод, - громко, кажется испытывая неловкость оттого, что пришел не один, представил Виктор. - Переночевать пустишь? Я-то сейчас на совещание убегу. В пять открывается...
Замерзшими, плохо слушавшимися руками Василий Авдеич развязал под кадыком тесемки, снял шапку.
Слившаяся со лбом лысина сохранила еще летний загар, была хорошо обкатанной; в суконной неподпоясанной рубахе он казался еще выше.
- Нам только до утра, Василию-то Авдеичу к врачу надо заглянуть, - все еще продолжал оправдываться Виктор, постукивая ботинком о ботинок. Выглядел он, как всегда, франтовато - в черном костюме и светлой сорочке с галстуком, в очках, представительный; декабрьской стуже он уступил только в одном - полушубком.
За чаем, прижигая ладони горячими боками стакана, Виктор скупо и, кажется, нехотя отвечал на мои расспросы о том, как ему живется и рэботается, часто поглядывал на часы и посмеивался.
- Бьют и жаловаться не велят. Приезжай - посмотришь. Так, что ли, Василий Авдеич?
Все еще смущаясь, Василий Авдеич помалкивал, шумно прихлебывая, пил из блюдечка чай и, дожидаясь, пока ему наливали следующий стакан, потирал укутанные ватными штанами коленки.
Я доложил Виктору о намечаемой в июле будущего года встрече в Кузнецке и невольно улыбнулся. Точь-вточь, как делал это в школе, он заерошил рыжеватые волосы, белесые брови его нахмурились.
В классе Виктора считали тугодумом.
Высокий, с рыжеватыми, ежиком торчащими волосами, в очках, черные ободки которых плотно входили под надбровные дуги, он внимательно слушал объяснения педагогов, поводя широко отставленными ушами. Слушал, не проронив ни слова, и под конец урока, когда по коридору катился уже звонок, к нашей великой досаде, громко объявлял:
- А я вот что не понял...
Вздохнув, педагог начинал объяснять снова, мы нетерпеливо хлопали партами, кашляли и злились на Витьку. Подумаешь, не все понял, многие из пас вообще все прослушали, и то ничего!..
- Угу, - удовлетворенно кивал наконец Виктор и неторопливо поднимался.
Укладывал он объяснения в свою упрямую рыжую голову прочно, накрепко; в десятом классе ему можно было задать любой вопрос, относящийся к девятому или восьмому классу, он только на минуту насупливал брови и коротко, точно отвечал - как добрый хозяин доставая что-то из своей в образцовом порядке содержащейся кладовой.
Сидели мы с Виктором на одной парте, характеры и повадки у нас были диаметрально противоположные, и единственно, что нас сближало, - пагубная страсть к сочинению стихов, которой, должно быть, почти каждый человек должен переболеть, как корью.
Неодобрительно относясь к моим неладам с математикой и физикой, по части стихов Виктор признавал мой авторитет безоговорочно. Почти каждое утро он уводил меня к окну и, смущаясь, просил:
- На вот, погляди...
Стихи у него были ужасные, это я понимал даже тогда, и не мог уразуметь, зачем он пишет. "Я признаюсь тебе, любя, что не забуду я тебя", - это, пожалуй, было вершиной его поэтического вдохновения.
Война разбросала нас по разным дорогам. На свою родную Пензенщину я вернулся спустя четырнадцать лет.
Виктор закончил сельскохозяйственный институт, был некоторое время директором лесозащитной станции, последние годы работал председателем объединенного колхоза.
Виделись мы редко, один-два раза в год, обычно ранней весной или поздней осенью, когда в Пензе собирались областные совещания или активы. Под окном моей квартиры останавливался обрызганный грязцой "вездеход", кряжистый человек в яловых сапогах и в синем прорезиненном плаще переходил дорогу, в дверях раздавался сильный, чуть глуховатый голос:
- Можно?..
Сейчас, ожидая ответ Виктора, я искоса наблюдал за ним; нет, седина не главный признак того, что мы стареем. Виктор с его рыжими волосами седым, должно быть, не будет никогда, и все-таки видно, что годы основательно изменили и его. Привыкшее к ветру лицо погрубело, он пополнел, раздался в плечах, стал таким солидным дядей, при встрече с которым невольно уступаешь дорогу. Что-то, чувствовалось, - это и было главным, изменилось в нем внутренне. Серые, когда-то невозмутимо спокойные глаза смотрели теперь сосредоточенно, обеспокоенно: такой взгляд бывает у человека, который не успел что-то доделать...
- В июле, значит? - Виктор все еще что-то прикидывал. - Эх, и выбрали времечко! Сенокос, начало уборочной... Ладно, на денек вырвусь!..
Одеваясь в прихожей, Виктор понизил голос:
- Ты знаешь, приветь старика-то. Чтоб не тушевался.
Стоящий мужик, верное слово говорю.
- Ладно, поладим как-нибудь.
Словно почувствовав, что разговор идет о нем, Василий Авдеич, чуть подволакивая правую ногу, - я только что заметил это - вышел к нам.
- Не забудь, Виктор Алексеич, о подкормке-то, - напомнил он, - и про зеленку тоже.
- Завтра об этом, Авдеич, завтра.
- Человек-то вечером добрее. Не в кабинете. - В блеклых глазах старика мелькнула короткая усмешка.
- Видал? - подмигнул Виктор и взмахнул рукой. - Ну, всего - побежал!
Мы остались с Василием Авдеичем вдвоем; для того чтобы поддержать разговор, предложил ему папиросу.
- Не уважаю, - коротко ответил он. - Привык к вольному воздуху.
Я незаметно придавил в пепельнице только что зажженную папиросу, немного растерялся. Разговаривать с неожиданным гостем оказалось делом непростым, и тем, очевидно, интереснее. Оставался испытанный ход заговорить о здоровье, о болезнях, пожилые люди обычно охотно поддаются на эту тему.
- Что ж вас к врачу привело, Василий Авдеич?
- Нога. Неметь что-то начала, - все так же кратко ответил Василий Авдеич, потирая правое колено, и снова быстрая усмешка прошла по его лицу. - В мои-то годы, Михалыч, лечиться вроде уж совестно. Не к чему, прямо сказать. А безножеть нельзя мне, служба у меня такая.
Ноги да руки в садовом деле - первое орудие.
- Так, может, вам отдохнуть нужно? - только сообразив, что человек с дороги, намерзся и устал, спросил я.
- Спать-то? - поконкретней перевел вопрос Василий Авдеич. - Нет, рано мне. У старика сон что у петуха.
Глаза закрыл, и уже кукарекать пора. Буду потом ворочаться да по углам тыкаться, без дела-то. Подождем уж Виктора Алексеевича, он, сказывал, скоро придет. Один доклад нынче, слышь, будет...
- Как он у вас - прижился?
- Виктор-то Алексеевич? А чего же ему приживаться? Он у нас свой.
- Ну и как к нему у вас относятся?
- Правильный мужик, чего тут слова расходовать.
Я начал подыскивать новый вопрос, думая, что гость мой замолк надолго, когда он, пожевав мягкими бесцветными губами, неожиданно сказал:
- Веру он мне вернул. Виктор-то Алексеич.
- Во что веру, Василий Авдеич?
- А во все. - Старик взглянул на меня пытливо, оценивающе: - В землю. В людей. В дело наше. Во все...
Слово за слово мы разговорились. Несколько месяцев спустя, ранним летом, я побывал в Липовке, где работал Виктор, снова встретился с Василием Авдеичем и, припомнив нашу беседу в этот зимний вечер, написал небольшой рассказ. Возможно, в нем не полно говорится о Викторе - судьбы сверстников тесно переплетены с судьбами других людей, и все-таки, готовый принять упрек, что рассказ выпадает из плана книги, я со спокойной совестью включаю его. Рассказ, который называется
ЯБЛОКИ
Ночью налетел ветер. Оставленное с вечера открытым окно стукнуло, звякнув треснутым стеклом; Василий Авдеич встал, прикрыл раму. Минуту, позевывая, он помешкал, выглянул, как был в исподнем, в дверь - там, словно осенью, свистел ветер - и, поежившись, вернулся в теплую темень сторожки, пахнущей сухой травой и медом.
Ворочаясь на дощатом поскрипывающем топчане, Василий Авдеич прислушивался, как тревожно шумят кроны деревьев, трещат листья, и обеспокоенно думал: не набедпло бы в саду. Малолетки - тем ничего, сквозь них ветер, как пятерня по лысине, пройдет, а со старших как бы сучья не снесло: усыпаны яблоками. Пойти бы, так опять без толку: темно, хоть глаз выколи... Потом ветер вроде стал потише, по листьям забарабанил дружный летний дождь, и под его мирный шумок Василий Авдепч задремал.
Проснулся он, как всегда, - на рассвете.
Запад еще затянут сизой дымкой, а восток играет уже чистой голубизной, подкрашенной у самой кромки горизонта малиновой струей: где-то там, за далекими, словно нарисованными горами, набухает горячим золотом солнце.
