И днем и ночью…
«…и днем и ночью кот ученый все ходит по цепи кругом».
Воспоминания не безмолвны
В те времена литература в Одессе была устной.
На улицах торговали сахарином и камешками для зажигалок. Спекулянты-валютчики толпились в Пале-рояле, в уютном сквере у городского оперного театра.
На улицах Петра Великого помещался коллектив поэтов.
И вот здесь-то в те времена я и познакомился с Митей, прообразом будущего Остапа Бендера. Литературный герой сатиры, ставшей популярной и знаменитой, заимствовал кое-какие черты от этого Мити, а кое-что от другого человека — по имени Остап. Я знал их обоих.
Можно было дивиться, откуда у Мити, прихрамывающего на одну ногу, столько энергии и предприимчивости. Стихов он не сочинял и не декламировал чужих, но знался дружески со всеми пишущими, а главное — чего уж теперь скрывать — прихрамывающий, всегда улыбающийся, Митя Махер чуть ли не с детских лет умело обделывал свои делишки и охотно помогал другим — с тою же ловкостью, что и его земляк и двойник — рослый, рыжий, грубоватый Остап. Этот тоже не сочинял стихов, прибился он к поэтической молодежи заодно и вслед за своим братом поэтом Фиолетовым.
Я не раз слышал впоследствии признание от старших литературных товарищей — Багрицкого или Катаева, — что они многим обязаны Анатолию Фиолетову-Шоу, его тонкому смелому вкусу. Толя Фиолетов любил опасность, искал ее, хотя его светлые и трогательные стихи ничем не напоминали об этой его склонности. В стихах он был другой, нет, тут он не был похож на Артура Рэмбо. Особенно полюбилось нам его четверостишие:
О, сколько самообладанияУ лошадей простого звания,Не обращающих вниманияНа трудности существования…
И мы часто повторяли это четверостишие, как поговорку.
Фиолетов работал в угрозыске до того, как подобные же романтические поиски привлекли сюда же Евгения Катаева. Неосторожность рано погубила Фиолетова. Его брат, Остап, оказался удачливей…
Вернемся, однако, к хромому Мите.
Ловкач ухитрился занять обширную квартиру, наполненную обломками стильной мебели. Вселения в заброшенные квартиры в те годы случались нередко. С Митей поселился Багрицкий, которому наскучило жить в полутемной и вонючей квартире на Ремесленной улице у мамаши.
Вот так и начался коллектив поэтов, до этого не имевших постоянной аудитории. Сюда, на улицу Петра Великого начали ходить Юрий Олеша и Валентин Катаев, Зинаида Шишова и Адалис, Марк Тарловский, Илья Арнольдович Файнзильберг (Ильф тогда еще не был Ильфом, знали его фамилию, а не литературный псевдоним), с ним неизменно приходил немного хмурый, малословный Лев Славин; было непонятно, что их соединяет — юношеский наигранный снобизм или ироничность; даже друг с другом эта пара держалась подчеркнуто холодновато.
Если не ошибаюсь, чтения происходили по средам и субботам. В эти вечера самая просторная комната буржуазной квартиры с венецианским окном наполовину без стекол, наполнялась поэтами и художниками, девушками, любящими стихи, студентами, прежде ходившими на чтения «Зеленой лампы». Появлялся здесь и Георгий Шенгели, уже определившийся поэт, акмеист, автор самостоятельных книг. Его аккуратному классицизму как бы противостоял во всем — и своими «хлебниковскими» поэмами и самим видом нищего дервиша — маленький ласковый, миленький Всеволод Шманкевич, ни зимою, ни летом не снимавший рваной, затасканной солдатской шинели, весело попыхивающий толстыми самокрутками. Мимолетно блеснули талантливыми стихами Эзра Александров из Ново-Базарного переулка и неведомо откуда появляющийся Наум Сердитый, и в самом деле сердитый молодой человек двадцатых годов — один — тонкий, изящный, мечтательный лирик, другой — бурно-неудержимый сатирик. Именно сюда пришел, да простится мне эта подробность, еще в коротких штанишках четырнадцатилетний футурист-будетлянин Сема Кирсанов, уже тогда поражавший нас зычным чтением своих звучных стихов. Позже появились меланхоличный Гехт в кожаной куртке наборщика, совсем юный Липкин, Владимир Бгаевский. После чтения, случалось, толпой вваливались в семейный дом к кому-нибудь из девушек-поэтесс, дочери профессора пли прославленного врача.
Знакомились быстро и часто — навсегда.
Группа «Зеленой лампы» — Багрицкий, Олеша, Зинаида Шишова — успешно перенесла сюда вкусы и манеры зеленой лампы — преданность Пушкину, истинно-поэтическое бескорыстие…
Все это привлекало и очаровывало с первых же звуков голосов молодых и, право, вдохновенных. Может быть, даже не хватало некоторой солидности. Стихи, стихи, стихи… И, конечно же, теперь это ясно: нужно быть благодарным и Мите, и рыжему Остапу, безотказно принявшим на себя мелкие бытовые заботы — выхлопотать через наробраз несколько дополнительных пайков или достать стекло для окон, дрова, устроить горячие ужины для поэтов, выступавших по вечерам в кафе «Мебос», что значило «Меблированный остров».
Первый приезд в Одессу Михаила Светлова и Михаила Голодного для одесской литературной молодежи стал праздничным событием. Обоих уже знали и любили.
До этого бывал в Одессе и Владимир Маяковский. Бывали Всеволод Иванов, Лидин. Но молодые комсомольские поэты здесь еще не бывали. Легко представить себе, как не терпелось нам познакомиться с поэтами, стихи которых уже печатались в «Красной нови», «Молодой гвардии», других столичных изданиях. Эти стихи мы знали наизусть — и светловские «Рабфаковку», «Теплушку», и стихи Михаила Голодного — «Шахтер», «Артему Веселому». Много было любимых стихов! С волнением и надеждой ждали появления свежих книг и журналов.
Теперь не все знают, что первый крупный советский литературный журнал «Красная новь», организованный при участии Ленина и Горького, издаваемый в те годы под редакцией Александра Воронского, был призван организовать и развить советскую литературу. И он стал литературной альма-матер для быстро крепнувшей художественной литературы. Каждый номер журнала преподносил читателям новое имя; и многие из этих имен становились энергией и силой молодой литературы. Воронений сумел объединить авторов разных направлений. Общим требованием, как бы девизом, журнала было: советская гражданственность и талант!
Я помню редакцию «Красной нови», когда она помещалась в Кривоколенном переулке на Мясницкой — в полутемном помещении (хотя окна и были большие), предназначавшемся, очевидно, для магазина, на первом этаже — две или три комнаты.
Вы входите. В углу за конторкой человек невысокого роста с серым, несколько одутловатым лицом листает рукопись. Это Воронений. Из угла в угол ходит по комнате такой же низкорослый курносый молодой человек. Это Василий Казин, заведовавший в редакции отделом поэзии. Во второй комнате стучала машинка, там же помещалась бухгалтерия журнала.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
