Так что я сложила платье в целлофановый пакет, чтобы позже отправить вместе с другими старыми вещами в комиссионку.
Не потому что я не могла его видеть. А потому что его время уже прошло.
***
В среду вечером я закончила красить стены в кухне, и она стала новенького зеленого цвета. Даже потолок будто бы стал выше, а уж когда на пол ляжет светлый линолеум, вообще будет здорово. Мама была на работе, так что я поужинала в компании Персика, перед телевизором, посмотрела сюжет об атипичной пневмонии — ВОЗ на этой неделе официально объявила о том, что эпидемия закончилась — и выбралась на улицу, в напоенный ароматами вечер, чтобы, пока бойлер греет воду для ванны, посидеть на крыльце и послушать деревню.
Я любила слушать деревню. Лай собак, мычание ждущих дойку коров, блеяние овечек, детские и взрослые голоса, уютно перекликающиеся в теплой темноте — все эти звуки, знакомые с детства, успокаивали и наполняли ощущением дома. Воздух был как парное молоко — наверное, подумала я почти лениво, и вода в Ветлянке уже такая же теплая, можно как-нибудь дойти и искупаться... страшно подумать: ведь в последний раз я купалась в реке уже целых пять лет назад.
Жерех сказал, проводы будут деревенские, простые, на озере. Я радовалась — но одновременно понимала, что раздеться и полезть в воду под взглядами одноклассников, друзей Николы и уж тем более Егора я не смогу даже под страхом смерти. И все же как здорово бы было поплавать! Зайти поглубже, оттолкнуться и по-спортивному быстро проплыть от одного берега до другого и обратно, или улечься «звездочкой» на по-матерински спокойной поверхности воды и, закрыв глаза, отдаться ее воле.
Я почти представила себе это, почти почувствовала пальцами ног каменистое дно, а кожей — ни с чем не сравнимое прикосновение воды, когда ворота отворились. Неосознанно одергивая домашнюю футболку и пробегая пальцами по волосам, как будто уже зная, кого увижу, я поднялась на ноги и встретила незваного гостя.
— Привет, Ника, — сказал он.
— Привет, — сказала я. — Проходи.
Егор прикрыл за собой дверь и, сделав еще пару шагов, остановился. Огляделся вокруг, будто отмечая для себя, что изменилось, а что осталось прежним в этом месте, но очень быстро, почти сразу снова перевел взгляд на меня.
— Как продвигается ремонт? — бросил почти небрежно.
— О, просто отлично! — выпалила я так, будто всю жизнь ждала вопроса, хотя еще за мгновение до этого не была уверена, что вообще смогу что-то ему сказать. — Сама от себя не ожидала такой прыти, крашу и клею, как ненормальная. Уже почти готова кухня, хочешь зайти и посмо... — Жаркой вспышкой полыхнуло внутри, когда я осознала, что говорю; я задохнулась, запнулась, забегала глазами, пока Егор шел к крыльцу, пытаясь ускользнуть от сказанного, но не зная, как. — То есть... Там все очень... зеленое и...
— Там все очень здорово, — сказал он, останавливаясь рядом. — Я знаю. Твоя мама мне рассказала.
Все смущение слетело с меня разом, и я даже немножечко приоткрыла рот от изумления: моя мама обсуждала с Егором ремонт?Моя мама говорила с ним?
— Когда?
— Сегодня.
— А где была в это время я?!
— На работе, — сказал Егор, теперь уже явно наблюдая за выражением моего лица. Но я тоже наблюдала за его лицом — и потому смогла заметить, как он вдруг смутился. — Я... не подумал, что ты можешь быть на работе. Пришел, уверенный, что застану тебя дома.
— Мама не говорила, — сказала я.
Егор дернул плечом:
— Я попросил. Обещал, что сегодня же приду и все тебе расскажу сам, так что врать ей не придется.
Растерянность прорвалась наружу нервным смешком, все-таки заставила руки снова дернуть за край футболки, суетливо забраться в карманы, чтобы тут же выбраться из них и упасть вдоль тела плетьми.
Вот мама, вот конспиратор! И ведь она никогда раньше не вмешивалась в наши с Егором дела. Ведь она даже в те первые дни после моего приезда обратно домой не пыталась поговорить и узнать, что я намерена...
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
— Вернись ко мне.
И мои мысли разом оборвались.
Вдалеке по-прежнему мычали коровы и лаяли собаки — и эти звуки никуда не делись и не исчезли, оставив нас вдвоем в целом мире, как часто пишут в любовных романах, а будто наоборот, стали четче и слышнее. И от этого четче и слышнее стало и мое молчание — пустое молчание, потому что в нем не было ответа.
Но Егор был готов. Сразу же, как он произнес эти три слова — три, как в «я тебя люблю», только труднее для нас обоих, — я поняла, что он был готов к этому разговору с момента, как сделал первый шаг во двор.
И к тому, что я ничего не отвечу.
И к тому, что, когда он попытается осторожно взять меня за руку, я отдерну ее — кляня себя в душе последними словами, но отдерну и спрячу за спину, будто обжегшись об прохладную от вечернего мрака кожу.
Он был ко всему этому готов — и потому шагнул вперед и поцеловал меня.
В две секунды, в один миг преодолев расстояние в полтора метра и пять лет длиной, поначалу поймав мое разгоряченное лицо ладонями, а потом и вовсе обвив рукой плечи и притянув ближе — ближе к теплу и запаху своего тела, ближе к непривычной ширине и твердости знающих тяжелый физический труд плеч, ближе к огню, который тогда, пять лет назад, еще только тлел в нас, а теперь вдруг оказался готовым вспыхнуть и вырваться наружу.
Со мной никогда раньше еще не случалось такого. Это мой Егор целовал меня, и это были его мягкие губы на моих губах и его пальцы, легко собирающие в горсти мои распущенные волосы... но никогда раньше от наших поцелуев у меня не подгибались колени и не темнело в глазах.
Егор отстранился неожиданно, но отпустил меня не сразу — сначала на мгновение прижался лбом к моему лбу, усмиряя сбившееся дыхание, делясь им со мной — и я едва не потянулась за новым поцелуем, опомнившись только в самый распоследний момент.
— Это на случай, если ты скажешь, чтобы я ушел, и у меня больше не появится шанса... Или потому что я хотел это сделать все три месяца, если не считать этих чертовых пяти лет.
Егор отступил от меня и вернулся на исходную, отправную точку разговора, как будто решил начать его заново. Вот только голос звучал так, словно слова царапали горло, да щеки горели, наверняка так же, как пылали сейчас мои.
Я же после поцелуя стояла молча, приклеенная, прибитая невидимыми гвоздями к крыльцу, а внутри теснились, слипались в комок и рвались наружу чувства.
И ведь до той злосчастной субботы мне бы уже «вернись ко мне» хватило с лихвой. «Вернись ко мне» — и я сама бросилась бы Егору на шею и покрыла бы радостными поцелуями его лицо, я бы крепко-крепко обняла его и не отпустила, я бы... я бы... я бы...
— Я уже делаю ремонт, — сказала я, и голос прозвучал совсем тонко в густеющем вечернем полумраке между нами. — Я уже покрасила кухню и купила обои для Олежкиной комнаты. Я завела кота, Персика, он рыжий...
— Ника, — позвал Егор с такой неприкрытой любовью, что у меня разом иссякли и слова, и силы.
Или наконец-то нашлись?
— Почему, ну почему именно сейчас?! — все-таки вырвалось у меня с болью и кровью незажившей обиды.
— Потому что я хочу дать нам второй шанс, — сказал он просто.
Я вцепилась в перила, подалась вперед, чтобы видеть его глаза, и боль и кровь все-таки потекли по губам и закапали красными каплями по деревянным ступеням крыльца.
— Второй шанс?.. То есть ты готов мне снова верить?
Я видела по его глазам, что он тоже слишком хорошо помнит тот вечер и свои слова.
— Я наговорил лишнего тогда, Ника, я знаю. Но я злился на тебя и хотел тебя задеть. Поэтому так сказал.
Губы Егора сжались, плечи распрямились под моим взглядом.
— Я знаю, слово — не воробей, но, Ника, все, о чем я думал тогда: как плохомне, как больномне, и как ты и Лаврик защищаете друг друга, хотя должны оправдываться и просить у меня прощения. Мне было маловашего объяснения, понимаешь? Я хотел, чтобы тебе было так же плохо, как и мне. Хуже, чем мне! — Я отшатнулась, спасаясь от холода и ярости этих слов. — Я собирался сказать, что не люблю тебя, но не смог... А про доверие смог.
