– Но зачем теперь, Владимир? Лучше потом… – пробовала возражать молодая девушка.
– Так-то ты любишь меня. Ты не хочешь воспользоваться удобным случаем провести со мной наедине какой-нибудь час. С завтрашнего дня ты будешь вечно конвоируема компаньонкой, которая не будет обладать добрым сердцем Маши. Если не хочешь, то иди домой и, повторяю, прощай навсегда.
– Маша будет ждать меня здесь? Я вернусь домой вместе с ней? – вместо ответа спросила, после некоторого колебания, молодая девушка.
– Ну конечно, все условлено и предусмотрено.
Он подал ей руку.
Она как-то машинально оперлась на нее, дошла до экипажа и позволила себя посадить в него.
Неелов с торжествующей улыбкой на губах вскочил за нею, и крикнув кучеру «пошел», захлопнул дверцу.
Карета катилась по Литейной, и свернув по Симеоновскому переулку, проехала Симеоновский мост, часть Караванной, Большую Итальянскую, выехала на Невский проспект. Быстро домчавшись до Большой Морской, и проехав часть этой улицы, повернула на Гороховую и остановилась у второго подъезда налево.
Этот, хотя громадный, но невзрачный дом на Гороховой улице известен всему жуирующему Петербургу. Большая его часть занята «гнездышками любви», в которые и из которых днем и ночью впархивают и выпархивают парочки воркующих голубков.
Более или менее изящно отделанные, смотря по стоимости, апартаменты этого приюта петербургского, далеко, впрочем, не платонического флирта, хранят в своих стенах много страниц скандальной хроники не только полусветского, но и великосветского Петербурга.
Дом имеет множество входов и выходов, и ревнивые мужья и жены, как и строгие отцы и матери, и чересчур наблюдательные братцы положительно могут потеряться в этом лабиринте коридоров и переходов, среди этих безмолвных стен, за которыми происходят интересующие их романы.
Прислуга этого приюта нема, как и эти стены, и долголетней практикой приобрела особый нюх относительно намерений посетителей или посетительниц.
Неелов выскочил первый из кареты, осмотрелся зорко по сторонам, и, подав руку Любовь Аркадьевне, помог ей выйти из экипажа.
На лице молодой девушки лежало уже выражение какой-то немой покорности судьбе.
Карета отъехала.
Неелов и его спутница быстро вошли в подъезд, и, поднявшись на второй этаж, прошли по маленькому, узкому коридору и остановились перед запертою дверью.
Кругом не было ни души.
Неелов вынул из кармана ключ, отпер и отворил дверь.
Она очутилась в комфортабельно убранной комнате, через дверь которой была видна другая, меньших размеров.
Он запер дверь на ключ изнутри.
Западня закрылась.
Птичка была поймана.
Любовь Аркадьевна робко остановилась невдалеке от двери и машинально окинула взором помещение.
Мягкий, пушистый, хотя в некоторых местах повытертый ковер покрывал пол этой довольно обширной, но казавшейся уютной, ввиду множества мебели, комнаты.
Мебель состояла из мягких, обитых тоже не первой свежести, но, видно, тщательно сохраняемой шелковой материей темно-синего цвета, дивана, кресел, стульев, chaise longue и преддиванного стола, покрытого бархатною скатертью.
Над диваном было большое овальное зеркало в золоченой раме, в такой же раме огромное трюмо стояло в широком простенке между двумя окнами и тяжелыми темно-синими драпи и спущенными густыми тюлевыми занавесками, от которых в комнате стоял какой-то странный полусвет.
На стенах, оклееных дорогими темно-синими с золотом обоями, висели, кроме того, картины.
Любовь Аркадьевна бросила было взгляд на одну из этих картин, но тотчас же отвернулась.
Ей бросилась в глаза группа голых тел.
Что-то невольно кольнуло ее в сердце.
Бросилась молодой девушке в глаза также странность зеркал. Они все были испещрены какими-то надписями.
«Зачем, почему?..» – мелькнуло как-то непроизвольно в ее уме, но вопрос этот так и остался без ответа.
Из двери за тяжелой открытой портьерой, ведшей в следующую комнату, виднелся туалетный столик с овальным зеркалом, тоже в золоченой раме.
Наблюдения эти, однако, прервал Неелов. Он снял с нее верхнее платье, бережно взял за талию и повел к кушетке.
Она в каком-то полузабытьи опустилась на нее. Он сел рядом.
Казалось, в эту минуту он искренно любил ее. Страстно обняв молодую девушку, он шептал:
– Наконец мы с тобой одни… О, как я люблю тебя, теперь больше, чем когда-либо, потому что тебя силой хотят отнять у меня.
– Это правда?.. – тихо сказала она.
– И ты можешь это спрашивать!
– Да ведь ты сам говорил, что любил многих, а другие говорят о тебе…
Она остановилась.
– Я и не скрываю моих прежних похождений, но клянусь тебе, ты одна заставила меня понять, что в любви есть что-то высшее, святое!.. Ты должна быть моею, хотя бы все силы небесные и адские восстали против меня.
– Боже, как мне хотелось наслаждаться полным счастьем с тобою!
– И будем.
– Бог знает.
– Скажи, что ты «моя»… Докажи мне это… У меня будет все готово к побегу и к венцу через несколько дней.
– Ах, Владимир… Я не могу.
– Ну, значит, ты не любишь меня… Если бы ты любила так горячо, так искренно, как я, ты не задумывалась бы… А, понимаю… Моя бедность…
– Замолчи! – вскрикнула она, падая в его объятия.
– Так я умру с тобою!.. – воскликнул Неелов, целуя ее в полуоткрытые губы.
– Ах, Владимир, – шепнула она, – я брошусь к ногам отца, вымолю его благословление, а затем, вдали от света, мы будем наслаждаться счастьем, которое дает любовь.
Взором, казалось ей, полным любви и блаженства, смотрел он на нее, пока она говорила, затем склонился к ней так, что дыхание его коснулось ее волос, глаза его впились в ее глаза.
Постепенно лицо его склонялось все ниже и ниже, и наконец их губы замерли в долгом горячем поцелуе.
В полубессознательном состоянии лежала Любовь Аркадьевна на груди любимого человека.
Но прошедшее и будущее для нее уже не существовали, она жила только блаженством настоящего мгновения.
Как перышко, взял он ее на руки и понес в следующую комнату.
Портьера тихо опустилась.
Опустим и мы завесу над нашим рассказом.
Через два часа у дверей кареты, приехавшей обратно на угол Литейного и Фурштадтской улицы, действительно, как из земли выросла Маша и с вышедшей из кареты барышней отправилась домой. Любовь Аркадьевна прямо прошла в свою комнату, бросилась на постель и залилась слезами.
В тот же вечер Елизавета Петровна, войдя в ее комнату, была поражена ее видом.
– Что с вами, вы больны?
– Ничуть.
– Пойдемте заниматься музыкой.
– Я не расположена.
Лубянской после такого холодного приема ничего не осталось, как пройти в гостиную, где она застала Екатерину Николаевну.
– Что делает Люба?.. – спросила последняя.
– Я звала ее поиграть в четыре руки, но она отказалась. Мне кажется, что она не совсем здорова.
– Так пошлите за доктором.
– Не нужно. Мне лучше. Если вы не раздумали, пойдемте играть… – сказала внезапно вошедшая молодая девушка.
– Но ты, на самом деле, страшно бледна… – сказала Селезнева.
– Маленькая головная боль, теперь уже проходит… – отвечала дочь.
Дни потекли за днями.
Из общих знакомых в доме Селезневых Елизавета Петровна дружески сошлась с Иваном Корнильевичем Алфимовым, приятелем Сергея Аркадьевича Селезнева, который чрезвычайно симпатично с первого же раза стал относиться к компаньонке его сестры.
Что касается до последней, то она продолжала держаться на стороже относительно приставленной к ней «шпионки», как она мысленно называла Дубянскую.
Бывали, впрочем, минуты, когда Любовь Аркадьевна старалась побороть в себе это предубеждение против Елизаветы Петровны.
С интересом и сочувствием слушала она рассказ молодой девушки о смерти ее отца.
Когда она упомянула фамилию Неелова, Селезнева заметила что знает одного Неелова, который делал ей предложение.
– Владимир Николаевич?
– Да.
– Это он самый.
– Вероятно тот, так как я знаю, что он дружит с графом Стоцким.
– Конечно, он… И он делал вам предложение?
– Да, он любит меня, но папа отказал ему.
– И слава Богу… Вы избегли большой опасности.
– Почему?
– Вы не знаете, как страсть к игре губит человека, а он игрок. Он сделал бы вас на всю жизнь несчастной. Он испорченный, дурной человек, даже ваша любовь не исправила бы его.
«Она подучена моим отцом», – мелькнуло в уме Любовь Аркадьевны.
– Вы были бы сто раз счастливее, если бы вышли за человека, который вас не любит, но уважает, даже если бы он был некрасив и немолод.
«Она подразумевает графа Вельского, – подумала молодая девушка. – Значит, она все же орудие в руках моей матери… – О, милый Владимир! – работала далее ее пристрастная мысль. – Мы окружены врагами. Тебя хотят оклеветать, унизить в моих глазах, дорогой мой. Да, я буду недостойна твоей любви, если когда-либо усомнюсь в тебе».
