Так что я на Юркином месте решил бы по–другому.
Но умирал не я, а он…
На следующее утро Юркину кровать вынесли в конец коридора, в тупичок рядом с запасным выходом, и отгородили широкой ширмой. Ширма была из белого настиранного полотна, стены в коридоре — белые, запертая дверь — белая, и мы, имевшие доступ за ширму, были в белых халатах. У живого еще Юрки отняли цвет.
То, что началось потом, было слишком тяжело. Вслед за цветом Юрка стал терять воздух, и это было уже настоящим концом. Еще не уйдя из жизни, он ушел от нас. Он ничего не видел, ничего не говорил и, задыхаясь, хватал воздух распухшими от нарывов губами. Но протолкнуть его в легкие у Юрки уже не было сил.
Теперь к нему пускали круглые сутки. Рита отвезла Ленку к родственникам, а сама то ходила по коридору, заламывая пальцы, то заглядывала за ширму и смотрела на Юрку полными ужаса глазами.
Иногда Юркины губы слабо шевелились, будто он хотел что–то сказать. Но если слова и были, их заглушал хрип.
И глаза он открывал нечасто. А когда открывал, смотрел поверх и мимо наших лиц, ища единственно нужное ему лицо. И находил: Ира, не имевшая никакого законного права на место за ширмой, все–таки протискивалась в тесный белый закуток и всегда изловчалась стать именно там, куда упадет Юркин, уже нелегко ему достающийся, взгляд…
В другом конце коридора, возле бокса, где умирал доктор наук, творилась такая же печальная и беспомощная суета, так же заламывали пальцы женщины, и мать, горбоносая неряшливая старуха, с рычащим стоном прижимала кулаки к седым бровям.
Сейчас они были равны — знаменитый ученый и рядовой инженер. Неравенство, уже безразличное обоим, восстановится позже, когда одновременно или почти одновременно будут напечатаны два некролога, но один в «Известиях», а другой в институтской многотиражке двухполоске половинного формата, которую делают две штатные единицы: добывающий стаж мальчишка–литсотрудник и ошалевший от типографских хлопот ответственный секретарь.
В белом закутке, где стояла Юркина кровать, не было душно но не было душно для нас. Открыли настежь окно, и воздуха стало совсем много — но опять для нас, стоявших рядом. А Юрка, как утопающий, делал свои последние судорожные глотки.
У кровати поставили стул для законной жены. Ho Рита, бледная, с трясущимися губами, продолжала стоять. Схватив за рукав халата пожилую санитарку, она умоляла хоть как–нибудь помочь Юрке, хоть какой–нибудь укол…
— Какой уж тут, милая, укол, — вздыхала нянечка, а потом спросила, есть ли дети. Она работала в больнице уже лет тридцать, насмотрелась разных смертей и привыкла думать не о тех, кто уходит, а о тех, кто остается. Вот и сейчас она жалела не столько Юрку, сколько Риту.
Я услышал за спиной тихий стон, оглянулся и увидел Иру. Она стояла чуть в отдалении, наклонясь вперед, неотрывно глядя на Юрку. И каждая его судорога повторялась у нее на лице.
Он хватал губами воздух, и она хватала, и задыхалась вместе с ним, и бешеным усилием словно помогала ему протиснуть еще один жалкий глоток в уже бессильные легкие. А когда ему вдруг удавался вдох, она облегченно прикрывала глаза, чтобы через две–три секунды снова корчиться от удушья…
Молодая медсестра зашла к нам за ширму, быстрым профессиональным взглядом посмотрела на Юрку, на Риту и тихо сказала мне:
— Может, увели бы жену? Чего ей зря мучиться?
Но пожилая нянечка, услыхав, ответила сурово:
— Это зачем ее уводить? Она — жена!
Юрка дернулся на постели, громко захрипел. И я вдруг увидел, что положение у кровати изменилось.
Рита, отшатнувшись, вцепилась в мой рукав, готовая закричать от страха, от жалости, от Юркиной боли.
А у самой кровати на коленях стояла Ира.
В ее позе не было ничего молитвенного, просто на коленях ей было удобней, чем на стуле, и ближе к Юрке, к его мучающемуся лицу.
Она что–то шептала, ласково уговаривала, гладила уже почти не принадлежащую ему руку…
— Юрик, ну потерпи, ну немножко, еще, чуть–чуть… — услышал я ее странный шепот и заставил себя не слушать — сейчас никто не имел права красть у Юрки только ему принадлежащие слова.
Старуха санитарка, видно, тоже поняла это и, обняв Риту за плечи, повела ее куда–то, приговаривая:
— Пойдем, милая, пойдем… Водички тебе дам, лекарства дам…
Хотел уйти и я. Но, повернувшись, увидел, что уже не надо.
Юрка больше не хрипел. Он лежал неподвижно, спокойно — как больной, прорвавшийся наконец сквозь кошмары бреда к нормальному человеческому сну.
Ира посмотрела на его лицо, глубоко и, свободно вздохнула и вдруг улыбнулась облегченной, почти счастливой улыбкой. Потом закрыла глаза и, прямо с колен, медленно, боком опустилась на пол, на истертый затоптанный линолеум.
Я поднял ее на руки и отнес на стоявший в коридоре диван — продавленный, под белым балахоном. Я нес ее осторожно, чтобы не разбудить, и ноша эта не были тяжелой.
Подошел Сашка, сестра принесла нашатырь. Но Сашка сказал, что не надо, что она просто спит, и пускай спит…
…Никогда раньше я не знал, какая это страшная штука — похороны. Так уж вышло, что никогда раньше мне не приходилось хоронить ни друзей, ни родных. Я и не знал, что смерть человека не кончается для близких собственно смертью, а длится еще несколько дней и влечет массу оскорбительных своей примитивностью практических хлопот.
Я отвез Риту домой и сказал, что все необходимое сделаю сам. Она ничего на это не ответила — она только ревела и говорила, что виновата перед Юркой, что, раз он любил ту женщину, она должна была сама уйти и дать, ему свободу, а так она, именно она испортила ему последний год жизни…
— Ну почему он мне не сказал? — кричала она сквозь слезы.
Я успокаивал ее, как мог, и в конце концов она успокоилась.
Я стал думать, кому бы позвонить, чтобы узнать, как все это делается. Но пока я перебирал в уме пожилых знакомых, появились какие–то старухи, не то соседки, не то родственницы, и забрали все дело в свои сухие, цепкие, надежные руки. Они спрашивали о чем–то меня и Риту, негромко переговаривались между собой, и голоса их скрипели и шуршали.
Когда пришел товарищ из Юркиного профкома, они деловито и с пониманием выспросили его обо всем — и насчет венков, и насчет оркестра, и чтобы фотографа прислали с учреждения, а не кладбищенского пьяницу. Товарищ из профкома все обещал, но старухи не отставали, придирчиво узнали про все, что положено вдове, и сверх того стребовали для нее путевку в санаторий, а дочке чтобы прислали хороший подарок на Новый год и на день рождения.
Товарищ из профкома согласился на все и ушел. Ушла и одна старуха. А другая стала спрашивать у меня, сколько вдова может выделить на поминки.
У меня было с собой рублей восемьдесят, я отдал их все.
Но она половину вернула, сказала, что будет и сорока, потому что мужики, если совесть есть, водку принесут свою. Потом стала говорить, что надо купить, а также насчет посуды.
Я ни в чем не противоречил — чувствовалось, что в похоронных делах хватка у нее почти профессиональная.
— Вот как вы ему приятель были, — строго сказала старуха, — я все запишу, а вы после проверите. А пока, уж извините, пойду — до завтра только–только управиться.
Она небыстро поднялась и пошла исполнять взятую на себя работу, даже не пожалев о Юркиных тридцати годах, — в двадцатом веке старые привыкли хоронить молодых…
Гроб установили в красном уголке института, на длинном столе, таком длинном, что не хватило венков, и пустой его конец закрыли еловыми лапами. У входа вывесили объявление с широкой черной каймой — густо положенная тушь слабо поблескивала.
Гражданская панихида была назначена на пять, начали в половине шестого: народ собрался не сразу, да и товарищ из профкома немного припоздал, а он при обряде был главный.
Зато потом он расторопно распорядился, кому где встать, кто за кем выступит, кто понесет гроб. И пока шла панихида, хлопотал вокруг Риты и Юркиной матери, уважительно называя ее мамашей и все спрашивая, удобно ли ей сидеть. А мать, сама неподвижная, как сын, лежащий перед ней, почти не шевеля губами, благодарила.
От администрации выступил Юркин непосредственный начальник, воздав должное его деловым качествам и сказав, что Юрка умер, но приборы, в создании которых он принимал участие, еще долго будут служить людям.
Это было обычное надгробное преувеличение: модель, над которой они работали три последних года, плохо показала себя при испытаниях и в серию не пошла.
Выступило еще несколько человек.
Меж тем хлопотал фотограф, устанавливал штатив на сдвинутых стульях и учил добровольных помощников направлять большие жаркие лампы прямо на гроб, на закрытые Юркины глаза.
Меж тем какая–то девчонка, дальняя родственница, беззвучно рыдала в углу — но поза ее была слишком уж эффектно горестна, и слишком уж скорбно поддерживал ее за локоть пришедший с нею парень в черном костюме.
