— Сестру свою они ищут, — добавила Наоми. — Свою сестру-близнеца, заключенную в них самих, такую близкую, но такую недосягаемую…
— Вы просто дураки, — помолчав, добавила она и обняла меня за плечи. — Пожалуй, только мы, женщины глупее вас, и в этом — ваше счастье.
— Что же с нами будет, Наоми?
— С вами — это с кем? С мужчинами?
— С нами — это с тобой и со мной.
Она засмеялась.
— Все будет по-прежнему: я спрошу, как тебя зовут, ты ответишь: «Зейде», я подумаю, что здесь какая-то ошибка, и пойду спать с другим.
За много лет до этих событий, когда мне было семь или восемь, я гостил у Наоми с Меиром в маленькой квартирке близ рабочего квартала. Неожиданно проснувшись посреди ночи, я услышал за стеной их приглушенные голоса. Через несколько минут стало тихо, дверь их комнаты скрипнула, и в темноту коридора ворвалась узкая полоска света, в которой промелькнул обнаженный силуэт Наоми.
Она прошла по коридору, заперлась в ванной и пустила воду, шум которой, впрочем, не смог заглушить звуки ее рыданий. Затем она так же тихо вернулась обратно, задержавшись на мгновение у проема двери в спальню. Неяркий свет упал на ее наготу наискось, выхватив из темноты мерцающий треугольник ее тела, от выемки на ключице и до золотистой дюны бедра.
Я никому не рассказывал об этом мгновении, на ставшем для меня «вечной картиной любви». Через несколько лет, когда я спросил дядю Менахема о его мнении по поводу поисков сестры-близнеца, он сказал, что в этой теории много правды, это еще нашим предкам было известно. На самом же деле все намного сложнее, однако когда это знание приходит к человеку, оно оказывается совсем ненужным.
Папиш-Деревенский презрительно фыркнул и заявил, что, по его мнению, мужчины настолько безобразны, что ни у одного из них, так ему хотелось бы думать, нет никакой сестры-близнеца. Затем он добавил, что только безвыходное положение заставляет женщин любить этих обезьян.
Глоберман же расхохотался и сказал:
— Ну, Зейде, мазаль тов![104] Так все и начинается: сначала сказки про сестру-близнеца, потом будешь лапать себя перед зеркалом… Может, после этого тебе захочется сесть на свой собственный шмок?
Раненый и ошалевший Яаков лежал на грязном полу хлева и пристально глядел на Юдит. От волнения он позабыл о ее левом, глухом ухе, а выражение внимания и удивления на ее лице было растолковано им как отвращение к крови, сочившейся из раны. Как безумный, он вскочил на ноги, побежал домой, ворвался, вышибив дверь на лету, и закричал: «Ривка! Ривка! Помоги мне!» Эхо ответило ему из пустого дома, холодной постели и от инкубатора, отделения которого были наполнены высохшими трупиками цыплят. Лишь тогда он заметил, что уже много дней не видел своей жены, и понял то, о чем уже знала вся деревня, — Ривка ушла и не вернется больше никогда. Почти на ощупь Яаков нашел корыто и промыл рану водой.
Затем он сидел перед своим маленьким зеркалом для бритья, окунал в спирт иглу и, шипя от боли, зашивал рану. Нить жгла, как огнем, прорезая живую ткань, а края раны дрожали, пока не сомкнулись воедино. Сильнейшая боль пронизывала его мозг, из глаз текли невольные слезы.
С сегодняшнего дня, решил Яаков, дрожа в своей одинокой постели, конец всем этим изнурительным церемониям с объяснениями, цветами, подарками и красивыми словами, к которым он так или иначе не имеет особого таланта. Теперь он вызовет судьбу на поединок — схватит ее за рога и повалит на лопатки либо будет раздавлен.
— Я расскажу тебе кое-что о судьбе, Зейде, а ты ешь и слушай. Был у нас один богатый еврей, который хотел перехитрить судьбу. Звали его Хаим, но люди дали ему прозвище «Лехаим», так как он любил сильно чокаться рюмкой о рюмку, когда выпивал. Глоберман чокался так с твоей мамой, но делал это осторожно, чтоб услышать звон хрусталя, и все приговаривал: «Пусть ушки госпожи Юдит тоже получат удовольствие». Но тот богатый еврей любил чокаться гораздо сильнее, а потом облизывать кровь и вино с женских пальчиков, пока женщина не сомлеет от наслаждения и не растает в его руках. Человека, как тот Лехаим, я не встречал больше никогда. Однажды он появился у нас в селе — еврей лет шестидесяти, без жены, с двумя телегами и двумя детьми. Никто не знал, кто он и откуда. Этот Лехаим к старости сумел накопить целую кучу денег, а сундуки его были битком набиты добром. А еще он любил громко, во всеуслышание повторять: «Когда я умру, этим малышам не придется просить милостыню! Оба они будут хорошо обеспечены». Но тут произошло то, что происходит всегда, когда денежные интересы смешиваются с семейными, — дети выросли и стали поджидать смерти Лехаима. А тот возненавидел своих сыновей, да так сильно, что вскоре решил бросить работу и прожить свои деньги самому, до конца жизни, чтобы детям не осталось ни гроша. Он продал свой огромный особняк и дорогую мебель, а себе оставил лишь маленький домик, двух лошадей и одну служанку. Затем Лехаим подсчитал, что ему осталось жить еще семнадцать лет, и вычислил, сколько денег ему понадобится на одежду и на питание: столько-то килограммов мяса, муки, соли и сахара; столько-то на уголь, на выпивку и на рюмки, чтоб чокаться «лехаим» с женщинами и резать им пальцы. Он был настолько аккуратным, что внес в рубрику «расходы» даже взятки, которые евреи должны были давать чиновникам, пожертвования на синагогу, милостыню и субботние трапезы. Затем он принял во внимание все еврейские посты,[105] добавил к ним пост кануна Песаха, поскольку являлся старшим сыном в семье, умножил на семнадцать лет и отнял от общей суммы стоимость питания на сто девятнадцать дней. Также он не позабыл про расходы на мыло и всякие мелочи — тут пуговица отпадет, там стул поломается. Еще он подсчитал, во сколько ему обойдется овес для лошадей, и оставил небольшую сумму на покупку новых коней после того, как старых отошлют к живодеру. Обо всем подумал — о нюхательном табаке, о молоке для кошек и о зернышках для щегла в клетке — все, все принял в расчет. Тогда-то его сыновья поняли, что он не шутит, и подняли крик: «Отец крадет наше наследство!» Они обратились к раввину, но тот сказал, что делать нечего — человек волен распоряжаться своими деньгами, как пожелает. Тогда сыновья спросили: «Что будет, если отец все-таки проживет дольше, чем предполагает, и под конец жизни, старым и нищим станет нам обузой?» На это Лехаим ответил: «Не беспокойтесь. Не проживу. У меня все подсчитано и отмерено. Когда закончатся деньги, я умру, а когда умру — закончатся деньги». Для пущей уверенности он даже съездил в город Макаров и заказал там большие песочные часы с таким количеством песка внутри, чтобы хватило ровно на семнадцать лет. Я помню, как их привезли на телеге, обернутые громадным куском ваты. Часы были сгружены во дворе. Лехаим посмотрел по сторонам, убедился, что все зеваки в сборе, махнул рукой и крикнул: «Ицт! Давай!» Двое здоровенных парней перевернули часы, и все увидели, как время, отпущенное Лехаиму, побежало к концу. Именно за это я люблю песочные часы — они измеряют не общепринятое время, а свое собственное. Лехаим ужасно гордился своими песочными часами и тем, что сумел высчитать все до копеечки. Он так часто рассказывал, как перед смертью сядет и будет наблюдать падение последних песчинок своей жизни, что все в округе говорили только об этом. И вот однажды вечером, девять месяцев спустя, сидел он на своем ящике с монетами, ел свою селедку и улыбался песочной струйке, как вдруг к нему в дом ворвались два грабителя, которые, раскроив ему череп одним ударом, разбили часы и забрали все деньги. Тут все убедились, что Лехаим был прав. Его жизнь, песок и деньги закончились одновременно, а сыновья, как и было обещано, остались ни с чем, Уж если судьба и согласится сыграть с тобой в игру, которую ты сам придумал, играть она будет по своим правилам. Так что везение и случай, которые люди так разыскивают, они не в картах и не в костях, а в самой жизни. Поэтому ты, Зейде, играй только в шахматы, ибо в нашей жизни достаточно игральных костей, которые кто-то бросает нам сверху.
Глава 11
Все это время Юдит не переставая доила пустое вымя Рахель. И вот однажды произошло то чудо, о котором говорил Блох, — молоко появилось. Сперва на дно ведра падали отдельные капли, а затем брызнули долгожданные струйки.
— С нее все равно никогда не надоить столько молока, сколько дает настоящая дойная, — сказал Моше.
— Главное, чтобы она оправдала свой корм, — ответила Юдит. — Для тебя разве не это самое важное?
— И телят от нее не будет, — упрямился Рабинович.
Глоберман, до которого дошли слухи о молоке Рахель, внес эту новость в свою записную книжку, однако надежды не терял. Он знал, что Моше терпеть не может эту странную корову и даже слегка побаивается ее, поэтому при каждой встрече, будто невзначай, напоминал, что не отказался бы ее купить.
