— Кто это был?
— Прислуга. Горничная или, может, экономка и садовник — в южной Франции, в Лангедоке, недалеко от Монпелье.
Мне было двенадцать лет, одноклассница пригласила меня провести август вместе с ней и ее родителями, как она сказала, «на ферме». Рядом с городком Рокфор-сюр-Солзон. Это оказался великолепный дом, шато с башенками и целые гектары сада — совсем не то, что мне представлялось. Но там было несколько овец и маленький виноградник. И та пара — Матильда и Жерар — присматривала за нами с подружкой, когда ее родители на несколько дней уезжали развлечься или на работу. Думаю, мы с Изольдой были очень маленькими для двенадцатилетних, совсем не то, что нынешние девочки. Мы играли в театр, нарядившись в длинные шелестящие платья ее матери, и читали друг другу вслух «Фанни и Цезаря», лежа на солнышке и прикрыв ветками лилий наши не желавшие расти груди — упивались их запахом и видом, толкали друг друга ногами, и головы у нас кружились от восторга.
Помнится, Изольда спросила меня, так ли приятно целовать мальчика, как дышать запахом лилий, и я ответила, что уже проверяла: вовсе не так. Сказала, что Томми Шмидт целовал меня изо всех сил, и не раз, но это и вполовину не так здорово, как нюхать лилии. С Матильдой мы без конца пекли тартинки с персиками и ломали их, еще теплыми, опускали неровные куски в глубокие белые чашки для cafe аи lait, поливали густыми сливками из пол-литровых бутылок и разминали большими суповыми ложками, а потом объедались сахарной масляной массой, пока не начинали задыхаться, и толстели, и становились сонными. Чуть не каждый день мы ходили с Жераром в сумрачную сырую известняковую пещеру на краю поместья, чтобы осмотреть и перевернуть круги зревшего там овечьего сыра. Иногда мы забирались в пещеру без него и толковали о менструациях или о том, как ненавидим сестру Мэри-Маргарет, похожую на ящерицу с черными усиками, и о том, что просто невозможно поверить, чтобы Христос избрал ее своей невестой. Но самое чудесное воспоминание осталось у меня о том августовском вечере, когда я одна осталась с Матильдой и Жераром. Не помню, как это вышло, почему-то Изольде пришлось поехать с родителями в Монпелье, а я попросила разрешения остаться.
Матильда с Жераром жили на третьем этаже шато. Я бывала там однажды, когда они пригласили нас с Изольдой на чай. Очаровательная квартирка, там повсюду была бледная льдистая зелень от цветов и растений. Но летом они жили в «летнем доме», и вот туда они позвали меня ужинать. Они устроили себе жилье в одном из гротов, и, когда Матильда отвела в сторону полотняную занавеску у входа, мне показалась, что я вхожу в кукольный дом. Камень был светлый, как будто выкрашен розовой штукатуркой. И пахло там розами, и было прохладно. Обеденный стол и два стула, маленькая каменная раковина и дневная кровать, покрытая пурпурным мебельным ситцем, расшитым коричневыми шелковыми цветами. На каменном полу стояли миски, корзины дынь, картошки, лука, горшки с мятой — почти не оставалось места, куда ступить. Освещали грот только свечи, погнувшиеся и мерцающие в серебряном подсвечнике, слишком большом для стола, хотя мне казалось, что лучше не бывает. Рядом с гротом была печь — это странное на вид сооружение Жерар сложил сам и очень им гордился. В ней на вертеле жарился цыпленок, и сок капал в подставленную сковородку. На единственной горелке кипела кастрюля с рисом.
Я смотрела, как Матильда готовится к ужину. Она стянула и повесила на вешалку джемпер и оценила себя в зеркале, прислоненном к каменной раковине. Омыла лицо, шею и декольте, намылившись тонким обмылком, лежавшим на полочке, как кусок хлеба. Вытряхнула на ладонь по капле из нескольких пузырьков, растерла между ладонями, согревая, и похлопала себя по отмытой коже. «Розовое, фиалковое и апельсиновое масло», — сказала она. Вытащила из ушей маленькие золотые колечки и вставила серьги с бусинками, похожими на крошечные подвески из голубого стекла. Они покачивались при каждом ее движении. Распустила волосы, расчесала и уложила снова, свивая тонкие длинные пряди в кольца и закрепляя черепаховыми шпильками. Остатки масла на ладонях она втерла в волосы. Она словно готовилась танцевать с королем. Или ужинать с королем — думаю, для нее это было все равно.
Жерар совершил свой туалет снаружи, у плиты, умываясь водой из сосуда, похожего на купель для святой воды или на детскую ванночку — растрескавшуюся, облупившуюся и изумительную. Он вошел, и они приветствовали друг друга, словно не виделись долгие недели. Наверняка это было не напоказ. Они делали это для себя, друг для друга. Делали то, что делали каждый день. Меня очаровало, что они не скрывали передо мной своей близости, что позволили увидеть.
Не помню, что мы ели, кроме куренка с рисом, нескольких сморщенных жестких оливок и, наверно, сардин — в то время я с ними была еще незнакома. Зато помню церемонию трапезы: как делили каждое блюдо, передавали тарелки и вино, выставляли все новые скромные лакомства. Она принесла гроздочки винограда и миску с водой, одну за другой ополаскивала гроздья и передавала нам. Потом подала несколько орехов — еще теплых, соленых, со сковородки, печенья с противня и засахаренные сухие фиги, срезанные с гирлянды, висевшей рядом с полотняной занавеской. Мы разговаривали, смеялись. Они мне рассказывали разные истории, я тоже рассказывала то немногое, что могла рассказать. Или что решилась рассказать. И мне нравилось молчание Матильды и Жерара — оно звучало для меня как улыбка. Больше всего мне нравились они сами. В том уютном свете свечей я второй раз за свои детские годы подумала, что знаю, какой хочу быть, когда вырасту. В тот вечер я знала, что хочу быть похожей на них. И в тот вечер я знала, что хочу быть похожей на нас. То есть я добилась чего хотела. Думаю, они и мы одного племени. И неважно, что на это у меня ушло полжизни.
— Ты меня опередила, — сказал Фернандо. — Я никогда не знал, каким хочу быть, пока не появились мы. Вообще-то, мне кажется, так всегда получается. Невозможно стать теми, кем ты восхищаешься. Но если то, что тебя восхищает, уже таится где-то внутри тебя, они могут проявить это, вдохновить, вызвать наружу, как слова песни. Это мы и делаем друг для друга, верно?
— Верно, это мы и делаем друг для друга.
— Но разве девочкой ты не мечтала стать рок-звездой, балериной или хотя бы Катариной Сиенской? Не хотела разбогатеть?
— Я всегда чувствовала себя богатой. И, повзрослев, поняла, что это правда. Но больше всего я мечтала что-то значить. Понимаешь, действительно что-то значить для кого-то. Хоть раз. Только один раз. И все равно, мне грустно, что почти никто из нас ни разу за всю жизнь не будет ужинать так, как Жерар с Матильдой, упиваясь вкусом еды, и вина, и любви.