Она похлопала по кровати рядом с ней, приглашая сесть.
Я приходил на Парк-стрит в полдень, потом в час и каждый раз оставлял Бетти записку о том, что пришел по делу величайшей важности. И вот, когда Сперанца наконец проснулась, а было это в половине третьего, она соблаговолила принять меня, еще лежа в постели, но уже за работой, облаченная в то, что она называла «литературным одеянием», — свободное платье без корсета из белого батиста, с таким же чепцом. По поводу этого наряда она говорила, что ее дух не может быть свободным, не может испытывать божественное вдохновение, если тело ее стеснено.
— Хотя, — сказала Сперанца, закрывая чернильницу и отставляя в сторону свой кроватный столик для письма, — нынче я далека от того, чтобы взывать к небесным силам. Боюсь, музы оставили меня и посещают теперь лишь моего сына. И эта ежедневная механическая, рутинная работа с пером и чернилами убивает во мне последние ростки вдохновения.
И чтобы у меня не осталось никаких сомнений, что в ее трудах нет ничего возвышенного и что она пишет сейчас ради денег, и ничего другого, она добавила:
— Мои кредиторы настоящие хищники, мистер Стокер.
— Мне жаль это слышать, — сказал я.
И поскольку Сперанца никогда раньше не заговаривала со мной о своей нужде, гораздо большей, нежели моя, я позволил себе высказать предположение, что если у Оскара дела хороши, по крайней мере лучше, чем прежде, то и у нее все наладится. Она ограничилась фразой, что, мол, ее второй сын — «хороший мальчик», и сменила тему, вернув мне свое внимание.
— Прискорбно видать вас в таком состоянии, мистер Стокер.
Я сидел понурившись, уронив подбородок на грудь.
— Ну так в чем же дело?
Еще когда я блуждал по Гросвенор-сквер, ожидая, когда Сперанца проснется, я раздумывал, как мне лучше приступить к изложению своего дела. В конце концов, если речь идет о невозможном, то с этого лучше всего и начать. А потому, когда прозвучал ее вопрос, я выпалил без всяких предисловий:
— Сперанца, я видел невозможное!
Она застонала.
— О боже, я вижу, это серьезно. Но боюсь, Брэм, вы провели слишком много времени среди англичан, поэтому призовите свое ирландское начало и тогда уже беритесь рассказывать. Можете делать это так поэтично, как вам угодно, но в первую очередь налегайте на факты. Факты, пожалуйста! И побыстрее!
Я повторил, что видел невозможное, из чего Сперанца заключила, что я совсем плох, вздохнула и сказала с кривой улыбкой:
— Но, дорогой, невозможного нет. Невозможный сейчас в Париже.
Она взбила свои подушки, устроилась поудобнее и продолжила:
— Но если вы все-таки и правда видели Ас-кара Фингала О’Флаэрти Уиллса Уайльда, я была бы, по крайней мере, рада услышать о его скором возвращении в Лондон: что он вообще там делает, среди этих французов? Не знаю, может быть, это не материнское дело, но Констанция в последнее время чувствует себя не слишком хорошо, и одинокая жизнь на Тайт-стрит ей совершенно не подходит. Мальчики ее изводят, она все время жалуется мне на беспричинные страхи. Я боюсь за нее, Брэм, честное слово, боюсь.
— С Оскаром мы не виделись, — ответил я, — но скажите, что так тревожит Констанцию? Надеюсь, не здоровье?
На самом деле мне ли было не знать, что ее тревожит, ведь мне не давало покоя то же самое.
— Не физическое здоровье, нет.
И Сперанца, что было вовсе не похоже на ее обычную изысканность, выразительно покрутила вымазанным чернилами пальцем у виска.
О Констанции я больше не говорил, лишь попросил Сперанцу при следующей их встрече передать ей мои наилучшие пожелания.
— Это, боюсь, произойдет не очень скоро. Ну ладно, Стокер, довольно об этом. Что там у вас, говорите.
Я набрал воздуху и, собрав всю свою храбрость, спросил:
— Что вы знаете об одержимости?
Сперанца, не помедлив и мгновения, ответила:
— Я ведь ирландка. Задержание, содержание под стражей, удержание штрафов — это все про нас, а вот насчет одержимости — не знаю.
— Сперанца, прошу вас. Это очень серьезная тема и трудная для меня.
— Хорошо, тогда я, мистер Стокер, хоть это и трудно для меня, сначала запишу свои каламбуры.
Она потянулась за листом бумаги и взяла с подставки перо.
— Подождите минутку, я быстро. Ас-кар будет мне благодарен за остроту.
Затем она села выпрямившись, положила руки на колени и сплела свои длинные пальцы. Она смотрела на меня широко открытыми глазами. Короче говоря, она была серьезна, и мне хотелось закричать, ибо я боялся, что теряю друга. Что, если Сперанца сочтет меня сумасшедшим? Но нет, слава богу, эта благословенная леди, истинный друг, выслушав, уточнила:
— Одержимость? В религиозном смысле?
— Более или менее. Можно сказать, одержимость злым духом. Демоническая одержимость.
— Мое мнение… Хм, судя по морщинам на вашем челе и мешкам под глазами, это не простое любопытство и не поиски литературного материала.
— Нет. Для этого существует Британская библиотека. Мне же нужна мудрость, в поисках которой я и пришел в дом Уайльдов.
— И правильно сделали, мистер Стокер, совершенно правильно. Но теперь, я полагаю, последуют подробности.
— О да, — подтвердил я, — великое множество.
Прошло полчаса, за которые я успел поведать Сперанце всё без утайки. Опустив, разумеется, причастность Констанции — это дело семейное. Выслушав рассказ о зажаренных собаках Тамблти с вырезанными сердцами, Сперанца, сидевшая прямо в ходе мой исповеди, откинулась на подушки и пробормотала:
— А ведь он мне сразу не понравился, совсем не понравился.
Долгое время она ничего больше не говорила, глаза ее блуждали, словно не могли сфокусироваться (мне оставалось лишь гадать, уж не слышала ли она голоса или, по крайней мере, пыталась услышать), и сверлили меня, будто выискивая признаки безумия. Их, надо полагать, не обнаружилось, ибо Сперанца как ни в чем не бывало произнесла:
— Во-первых, мы пока никому об этом не расскажем. Обсудим все только втроем: Стокер, Кейн и Сперанца.
— Согласен, — сказал я, желая быть сейчас не слишком многословным.
— Во-вторых, возвращайтесь ко мне завтра в три. У меня есть друг в Риме, который передо мной в большом долгу. Сегодня же пошлю ему телеграмму, и он не замедлит с ответом.
— Священник?
— Бывший, и обладатель весьма тонкого ума. Я скажу ему, что это связано с моими исследованиями, и он поможет советом, пришлет нужные книги и все такое. Завтра к трем я уже буду знать больше. Да, и моего ирландского поэта я тоже приглашу.
— Йейтса? Вы надеетесь получить от него разъяснение того, что я рассказал?
— Вот именно, — подтвердила Сперанца. — Уверена, вы не станете возражать. Этот мальчик-мужчина обладает всеми признаками гения, но я испытаю его, проверю узы, связывающие его с миром большим, чем этот. Пусть наконец покажет, кто он, чародей или притворщик.
Она была права. Свидетельства Йейтса, если ей удастся отсортировать факты из его обычной словесной шелухи, были бы полезны и Сперанце, и мне, а может быть, и Констанции.
— И нам нужно узнать побольше об этом ордене, — заявила Сперанца. — Когда я предлагала вашу кандидатуру для членства, Брэм, мне и в голову не приходило, что они так глубоко погрузились в мир духов. Прошу извинить меня, если…
До этого случая я ни разу не слышал, чтобы леди Уайльд не завершила фразу, но, возможно, она просто отвлеклась, набрасывая по нескольку строк и для Йейтса, и для своего римского друга. Я вызвался сам отнести ее послания на телеграф и отослать обоим — поэту и клирику. Но боюсь, что, направляясь домой, я все время буду прислушиваться, не зазвучит ли на улицах: «Сто-кер, Сто-кер».
Когда я уже встал, чтобы откланяться, Сперанца удивила меня, поинтересовавшись, почему я ищу ответы на эти вопросы. И что я намерен делать с этим американцем? Спасти его? Изгнать из него демона?
— Сдается мне, — подвела она итог, — вы с мистером Кейном были бы очень рады никогда его больше не видеть. В особенности мистер Кейн.
— Да, совершенно верно, — ответил я, — но, боюсь, это трудно устроить.
А что мы намеревались устроить? Я долго раздумывал, прежде чем ответил, что не имею ни малейшего представления, и добавил, что, каковы бы ни были наши намерения, нам необходимо действовать самостоятельно, не прибегая к помощи властей. Иначе Кейну это может слишком дорого стоить.
Я поблагодарил Сперанцу. Еще недавно мне было боязно при мысли о том, что она скажет, а теперь я удивлялся тому, как вообще мог усомниться в этой женщине.
— Добро пожаловать, — сказала она, подзывая меня поближе, и, когда я склонился к ней, взяла мое лицо в ладони и поцеловала в щеку. И, подергав, как это делают дети, мою бородку, причем довольно сильно, с улыбкой добавила: — Bienvenue[161] в невидимый мир, Брэм, пребывающий в тени нашего… Сэр Уильям верил в вас. Он клялся, что однажды вы непременно увидите эту тень.
