Одаренный многими положительными качествами, давшими ему имя Август, Филипп мог быть назван Одиссеем Крестовых походов, подобно тому как Ричард, по справедливости, заслуживал имя Ахилла среди крестоносцев. Французский король был мудрым, благоразумным и осторожным государем. Хладнокровный, дальновидный и неуклонно стремившийся к достижению раз намеченной цели в делах государственных, он строго охранял королевское достоинство. Обладая личной храбростью, он все-таки был более политиком, нежели воином. В Крестовом походе он принимал участие не столько по собственному желанию, сколько по настоятельным убеждениям церкви и благодаря единодушному порыву, охватившему в то время все феодальное дворянство Франции. Филипп-Август Французский был, безусловно, образованнее Ричарда, но здесь, в Палестине, где в постоянной борьбе с врагами больше требовалась личная храбрость, нежели изворотливость и тонкость политика, он вынужден был уступить первенство королю Англии. Неукротимой, беззаветной отваге Ричарда, невольно увлекавшей воинственных крестоносцев, как бы противостояли осторожность и благоразумие Филиппа: так бледный, хотя и ясный, свет лампады, делается вдруг незаметным при ярком, ослепляющем глаза блеске пылающего факела.
Это, конечно, сознавал Филипп и, со свойственной самолюбивым натурам щепетильностью, втайне негодовал на Ричарда. Поэтому неудивительно, что он с радостью пользовался всяким случаем, когда неукротимый, подчас доходивший до буйства нрав английского короля давал ему возможность подняться в глазах общественного мнения благодаря своему хладнокровию и сдержанности.
– Что означает, – спросил Филипп, – эта недостойная ссора между Его Величеством королем Англии и его высочеством эрцгерцогом Австрийским – двумя христианскими монархами, во имя креста давшими клятву братства? Возможно ли, чтобы верховные предводители и столпы этого священного похода…
– Увольте от ваших укоров, король Филипп, – воскликнул Ричард, возмущенный при мысли, что его приравнивают к эрцгерцогу, – его высочество Леопольд Австрийский, этот столп, как вы его назвали, оскорбил меня своей дерзостью, а я наказал его. Вот все, что произошло.
– Король Франции, – обратился эрцгерцог к Филиппу, – выношу на ваш суд и на суд всех государей и владетельных князей оскорбление, нанесенное мне английским королем: он сорвал мое знамя, изорвал его и попрал ногами!..
– За то, – перебил его Ричард, – что он имел дерзость водрузить его рядом с моим королевским штандартом!
– Как владетель, равный тебе, я имел на то право, – отвечал эрцгерцог, ободренный присутствием Филиппа.
– Поговори еще о равенстве, – вскричал Ричард, – и клянусь тебе святым Георгием, тебя постигнет участь твоего расшитого платка, который теперь никуда не годен и ничем не отличается от обыкновенного.
– Успокойтесь, мой английский брат, – сказал король Филипп, – я докажу эрцгерцогу, что он заблуждается. Не думайте, благородный Леопольд, что мы признали себя подчиненными королю Ричарду тем, что позволили водрузить английское знамя на самом высоком месте. Ведь думать так безрассудно, хотя даже орифламма[16] – великое знамя Франции, уважаемое самим Ричардом как вассалом по своим владениям во Франции, стоит теперь ниже английского. Мы все поклялись как братья забыть тщеславие и гордость и должны помнить, что своими мечами пролагаем путь к Гробу Господню. Лишь из уважения к славе и заслугам Ричарда я и все князья уступили ему в этом походе эту честь, на что при иных обстоятельствах, конечно, не согласились бы. Я уверен, что вы выразите свое сожаление, что поставили знамя на этом месте, а Его Величество даст вам удовлетворение за оскорбление, нанесенное им.
Рассказчик и придворный шут, удалившиеся на безопасное расстояние, когда дело приняло угрожающий характер, теперь, когда порядок восстановился, вновь подошли.
Рассказчик, слывший оратором, был так восхищен речью Филиппа, что, когда французский король умолк, он сильно потряс своими звонками и, забыв, перед кем стоит, громко выразил удовольствие по поводу того, что такой речи еще не слышал.
– Весьма возможно, – сказал ему вполголоса Йонас Шванкер, – но, если ты будешь говорить так громко, нас откатают розгами.
Эрцгерцог с досадой ответил, что свои претензии он представит на суд верховного Совета крестоносцев.
Филипп одобрил его намерение. Так избавились от скандала, способного спровоцировать все войско.
Ричард, с небрежным видом отнесшийся к речи Филиппа, увидев, что его красноречие наконец истощилось, обратился к нему:
– Мой брат, король Французский, ты знаешь мой характер, а также то, что я не красноречив. Знай же, что я с делом, затрагивающим честь Англии, не обращусь ни к верховному Совету, ни к какому властителю, ни к самому Папе. Взгляни на мое знамя: если кто-нибудь осмелится поставить свое, хоть бы и орифламму, о которой вы упоминали, на расстоянии трех полетов стрелы, то клянусь, я поступлю так же, как теперь. Никакого удовлетворения, кроме личного противоборства, я не дам. Если же кто его захочет, то, несмотря на свое изможденное состояние, я готов.
– Как глупы эти слова, – сказал шут на ухо своему товарищу, – однако я думаю, что есть еще кто-то неразумнее Ричарда.
– Кто же это? – спросил рассказчик.
– Либо Филипп, либо Леопольд, если кто-нибудь из них согласится на его вызов.
Филипп между тем весьма спокойно ответил Ричарду:
– Не затем я пришел сюда, чтобы возбуждать новую вражду вопреки нашей присяге и священной обязанности, возложенной на нас. Я расстаюсь с тобой, Ричард, как брат. А французская лилия и английские львы не будут состязаться ни в чем ином, как в том, кто дальше пробьется сквозь ряды мусульман.
– Согласен, брат! – вскричал Ричард с искренней отзывчивостью, протягивая ему руку. От природы вспыльчивый, он скоро овладевал собой и со свойственным ему великодушием и искренностью сказал: – Будем же стараться скорее победить врагов наших.
– Благородный эрцгерцог, – сказал Филипп, – примите же и вы участие в нашем дружеском союзе.
Леопольд нехотя подошел с хмурым лицом.
– Я мало обращаю внимания на безрассудных и на их безрассудства, – небрежно бросил Ричард. Эрцгерцог быстро повернулся и удалился со своей свитой.
Некоторое время Ричард следовал за ним взглядом.
– Бывает же у некоторых, – сказал он, – такое мужество, которое, как светлячок, видно только ночью. Днем зоркого глаза льва достаточно для того, чтобы охранять это знамя, ночью же оно нуждается в защите. Томас Гилсленд, я вверяю тебе охрану знамени, оберегай же честь Англии.
