– Вы нас всех огорчили, мадемуазель… – полушутливо-полусерьезно заговорил Алексей. – Ну посудите сами, что такое вы затеяли? Нехорошо, очень нехорошо… И доктор Гийоме так рассердился, что хотел сразу же попросить вас из санатория. Нельзя же так поступать, в самом деле!
И он увидел, как Натали побледнела, в глазах ее появился ужас… А ведь она даже не подумала о том, что Гийоме, главный врач санатория, вряд ли мог одобрить ее действия; а так как доктор мало с кем церемонился, то, конечно же, логично было ждать, что он попытается избавиться от столь неудобной пациентки. И если доктор ее выгонит, она больше не увидит Нередина, и поэт не будет приносить ей свои новые стихи… Натали схватила Алексея за руки, стала бессвязно умолять его, клясться, что больше никогда, никогда… и она и не понимает, что на нее нашло… Но ей было так плохо, так плохо! Никто даже представления не имеет, как ей было плохо…
– А я уж решил, что вы просто не хотите закончить мой портрет, – тоном фата ввернул Нередин.
Но эта пустейшая, нелепейшая фраза, за которую поэту тотчас же стало стыдно, почему-то окрылила Натали. Конечно, она только будет счастлива сделать настоящий портрет! Ее работа послужит его славе, и она будет так рада, так счастлива…
Алексею сделалось совсем неловко. Он понял, что если бы сейчас попросил ее, скажем, броситься со скалы, девушка бы, не задумываясь, исполнила его желание. Но такое положение не льстило ему, а возмущало ту часть его души, которая превыше всего ценила свободу – и свою, и чужую. И еще он невольно подумал, что, когда человек смотрит на тебя как преданная собака, очень трудно удержаться, чтобы не обойтись с ним как с собакой. Последнее открытие задело его – он вовсе не считал себя циником и не любил думать о людях хуже, чем они заслуживают.
– Месье Гийоме очень сердится на меня? – спросила Натали, заливаясь краской. – Только бы доктор не выгнал меня!
Нередин ответил, что теперь все зависит только от нее. О том, что Амалия убедила доктора не трогать Натали, Алексей умолчал, чтобы излишне не обнадеживать художницу; но по пылкости, с которой девушка поклялась ему, что больше не будет пытаться наложить на себя руки, он понял, что все и впрямь осталось позади.
– Вот и хорошо, – поэт поднялся с места, – я постараюсь Гийоме уговорить.
На лицо Натали набежало облачко.
– Вы уже уходите? – робко спросила она.
Алексей хотел ответить: «Мне надо работать», что было правдой, но по опыту он знал, что ни один человек на свете, кроме поэтов, не считает написание стихов работой, и оттого промолчал. Натали покосилась на окно.
– Странно, – проговорила она, ни к кому конкретно не обращаясь, – вот уже второй раз я его вижу.
– Кого? – быстро спросил Нередин.
– Молодого человека с военной выправкой, – пояснила Натали. – Иногда он появляется на берегу и смотрит на наш дом.
Нередин посмотрел в окно и в самом деле увидел на берегу высокого блондина, которого прежде не видел. «Еще одна тайна, – подумал он. – Интересно, а баронессе Корф о странном визитере известно?»
Он пожелал Натали поскорее выздороветь и вышел из комнаты.
«А что, если… что, если этот человек имеет какое-то отношение к гибели мадам Карнавале? Ведь не зря же он ходит там по берегу один…»
Поэт вышел из дома, но в саду натолкнулся на доктора Севенна, который спросил у него, принимал ли он сегодня лекарства и мерил ли температуру. Когда, избавившись от общества молодого педанта, Алексей наконец оказался на берегу, там уже никого не было.
«Надо будет сказать об этом баронессе. Все-таки что-то непонятное творится в этом доме. И чем дальше, тем хуже все становится», – решил он и отправился на поиски Амалии. И нашел ее в гостиной на первом этаже, где висел портрет Наполеона и стояла небольшая женская статуя с печальным лицом. Войдя в гостиную, Нередин застыл на пороге, да так и остался там.
На диване сидел Шарль де Вермон – и плакал, закрыв лицо руками, а рядом с ним сидела баронесса и гладила офицера по голове, стараясь успокоить. На одноногом столике возле дивана лежал листок, в котором поэт признал ту самую телеграмму, которую Амалия захватила на почте.
– Что случилось? – спросил Нередин обеспокоенно. – Кто-то умер?
Баронесса Корф подняла голову.
– Да, его дядюшка Грегуар. Очень обеспеченный был господин.
И больше она не добавила ни слова.
– Старая сволочь… – наконец проговорил Шарль. – Оставил мне половину состояния! Зачем? Все равно я скоро последую за ним… – Шевалье вытер слезы и покачал головой: – Что мешало ему умереть лет пять назад? Тогда бы я не поехал в Африку и, может быть, не заболел бы. А теперь все кончено, понимаете, кончено! Боже мой, какая насмешка судьбы!
Молодой человек тяжело, хрипло закашлялся, и Алексей отвел глаза.
– Я только что видел Севенна, – сообщил он. – Он уже приехал от префекта. Тот говорит, что ничем не может помочь – дело доктора Гийоме не в его компетенции. И еще, сударыня… Натали видела какого-то человека, который бродит возле дома.
Амалия нахмурилась и уточнила:
– Высокий блондин с военной выправкой?
– Да. Я сам видел его с четверть часа тому назад, но он исчез.
«Наверняка кто-то из людей Селени, – подумала Амалия. – Они следят за домом… и не оставят меня в покое».
– Наверное, кто-то просто гулял, – сказала она вслух. – Не обращайте внимания, Алексей Иванович.
«Нет, я не ошибался, она что-то скрывает, совершенно точно скрывает… И вряд ли то, что она скрывает, может быть чем-то хорошим. А впрочем, не все ли равно? – сказал себе Нередин. – Все это с сегодняшнего дня меня не касается. Довольно тайн, довольно секретов!»
Поэт сухо поклонился Амалии и офицеру, который не поднимал глаз, и вышел.
Едва он оказался за дверью, Шарль раскашлялся еще сильнее. Амалия встала с места и налила в стакан воды из графина, стоявшего на столе.
– Вот… Выпейте, и вам будет легче.
Офицер дотронулся до ее пальцев, державших стакан, и сжал их. Повисла томительная пауза.
– Какой я мерзавец! – проговорил Шарль с неожиданным ожесточением.
– Полно, шевалье, – возразила Амалия. – Выпейте.
Но он упрямо потряс головой:
– Вы заботитесь обо мне лучше любой сиделки, вы так добры ко мне, вы… А я свинья. Никогда себе этого не прощу.
– Чего не простите, Шарль?
Офицер виновато поглядел на нее, полез в карман и вытащил из него несколько смятых листков. Ничего не понимая, Амалия поставила стакан на стол, развернула листки – и увидела строку «Стихия плачет и тоскует…» и еще несколько, густо зачеркнутых.
– Вот, – устало проговорил Шарль. – Я их украл… у вашего друга поэта.
– Почему? – Амалия смотрела на него во все глаза.
– Вы спрашиваете меня почему? – Шевалье пожал плечами. – Потому что я свинья – вот почему. Помните, я рассказывал вам про Ла Палисса, с которым когда-то учился вместе? Он меня и уговорил. Я лечился у дрянного доктора в Шантийи, и мой бывший однокашник обещал устроить мне поездку в лучший санаторий, если я соглашусь им помочь.
Амалия начала понимать.
– Шпионить за мной? Так?
– Ла Палисс сказал, что раньше вы доставили им немало хлопот, – пояснил Шарль, откинувшись на спинку дивана. – Что теперь вы вроде бы отошли от дел, но с вами никогда нельзя быть ни в чем уверенным… И попросил меня проследить, что вы будете делать в санатории и с кем общаться. Я всегда знал, что Ла Палисс – набитый дурак, но подумал… В сущности, у меня не было выбора. Да и потом, у доктора Гийоме отличная репутация… И я согласился.
Амалия вздохнула:
– Вы взяли наброски Нередина, потому что решили, что он тоже шпион? Так, что ли?
– Я не исключал такой возможности, – отозвался Шарль, жалобно глядя на баронессу. – Вы так мило с ним общались… А я ничего не смыслю в поэзии и не знаю ваших поэтов. Мало ли кем он мог оказаться… Но когда он стал всем говорить, что у него пропали бумаги, я понял, что все это глупости. Разве настоящий шпион стал бы на всех углах кричать, что у него что-то пропало… Вы очень сердитесь на меня?
Амалия пристально посмотрела на него. Сейчас она вдруг заметила, что костюм, который прежде сидел на шевалье как влитой, стал ему чуть великоват… И запястье руки возле манжеты было узкое, исхудавшее… Но хуже всего была тень, лежавшая на его лице, – тень смерти. И молодая женщина невольно содрогнулась.
– Нет, шевалье, – покачала она головой, а говорить старалась как можно более убедительно, – я не сержусь на вас. И мне жаль, что вам пришлось изображать… изображать внимание ко мне, чтобы… чтобы…
Она запнулась. Шарль взял ее руку и поцеловал.
– Я ничего не изображал, – тихо промолвил де Вермон. – Но теперь, когда я все рассказал вам, мне гораздо легче. Видит бог, я никогда не хотел обманывать вас.
– А вам в самом деле ничего не известно ни о мадам Карнавале, ни о том письме?
– Ничего. Если бы я что-то знал, то непременно сказал бы вам. Мне-то никакие тайны уже все равно не пригодятся… А вы по-прежнему думаете, будто в письме было нечто важное? – нерешительно спросил он.
