Нюра жила вначале где-то в Белоруссии, а потом на Украине. Она несколько раз приезжала на день или два в Москву, всегда очень красивая и нарядная — несравнимо нарядней мамы. А в 1938 году Нюра приезжала в Ленинград. Всем она говорила, что приехала повидаться с сестрой, но на самом деле она приехала просить Батаню отдать ей Егорку, говорила, что Егорке будет лучше и что муж ее не только согласен усыновить его, но и сам торопил Нюру ехать за ним. Он уже был к тому времени каким-то большим начальником. После войны он стал генералом, мы узнали об этом из письма Нюры, которое получила я , уже когда мама освободилась. Это было первое письмо мне, раньше Нюра писала сестре Тане. Нюра писала, что у нее все хорошо, и дети, и муж здоровы, а она чем-то тяжело болеет. Больше мы о ней ничего не знали, ведь Таня — главный поставщик сведений — умерла в блокаду.
Мне стыдно об этом писать, но я совсем не помню карточной системы тех лет. Видимо, мы жили так, что это никак не отразилось в памяти, т.е. проблемы сытости или голода у нас не было. По этой же причине я не помню, когда отменили карточки. Я про все это знаю, но это теперешнее знание, а не непосредственная память. Я помню пайки. Папин паек — то ли два раза в месяц, то ли чаще — приносили домой. Я не знаю, платили ли за него. В нем было масло, сыр, конфеты, какие-то консервы. Кроме этого, постоянного пайка, были еще большие предпраздничные. Там была икра, разные балыки, шоколад и тоже сыр и масло. За маминым пайком надо было ходить — недалеко, на Петровку. Там, в доме на углу Рахмановского переулка. была столовая МК (Московского комитета партии), и раз в неделю давался паек. Часто за ним ходила я, там деньги платили. В нем тоже было масло и еще что-то, но он был значительно проще папиного.
Мама никакого участия в ведении хозяйства ни при Нюре, ни при других домработницах не принимала. Нюре давались деньги с зарплаты и все, дальше она сама решала, на что тратить и как. Последующим мама давала деньги, кажется, раз в неделю (я не помню), но очень сердилась, когда они пытались представлять ей отчеты о расходах, говорила, что ничего в этом не понимает, и если им так хочется отчитываться, то пусть подождут: «Вот приедет Татьяна Матвеевна — и могут считать». Мне запомнилось, что в один из своих приездов Батаня, ругая маму, утверждала, что ни мама, ни папа не знают, почем нынче хлеб или сахар, и устроила им нечто вроде экзамена. Они действительно не знали, «что почем».
Однако к пайкам мама относилась очень серьезно, так что даже Нюра без нее паек не трогала. Мама начинала с того, что все, что было в пайке, она делила на две части — одна для нас, другая для Ани, Левы и Зори.
Одно время из пайка выделялась и третья часть — для Вали, или, как мама говорила, «Вальки», маминой подруги, которая родила ребеночка, а мужа у нее не было. Папа говорил: «Валька дура, а он мерзавец». Кто был этот «мерзавец» — не знаю. А мама говорила папе: «Ну, это не твое дело, она хотела ребенка и родила». Валя была младше мамы, и откуда она у нее взялась — я не знаю, но мама ее любила. Жила Валя в большом Моссельпромовском доме в Гнездниковском переулке, 10. Комнатка была маленькой, как кладовка, и не ее, а каких-то людей, которые ее пустили. Когда родился ее маленький, я почти каждый день что-то ей носила: то какие-то вещи, то паек, то просто готовую еду. Ближе к 37-му году жизнь ее как-то устроилась, она где-то получила комнату. Кажется, ее близость с мамой постепенно угасала. Мама говорила, что после 37-го года ничего о Вальке не знает.
***
Через год или два наш девятый номер перестроили. Опять летом, когда нас с Егоркой не было. Из большой комнаты сделали две — мне и столовую. Из ванной сделали комнату Егорке и еще кухню. Ванну поставили в кухне, и она закрывалась большим щитом из досок. Закуток домработницы тоже отгородили стенкой, верх которой был стеклянный. Теперь у нас было четыре комнаты, а если считать закуток — и пять. Не надо было ходить в кухню «за углом». Но больше всего меня радовала своя комната. Без Егорки. И можно вообще закрыть дверь ото всех.
Мама одной девочки сказала, что хочет посмотреть на наш ремонт. То, как перестроили нашу квартиру, называли «ремонт». Она пошла со мной днем, когда взрослых, кроме няни, не было, а потом сказала: «Вот это ремонт!», — то ли с восхищением, то ли с неодобрением. «А он кто, твой папа? Не много ли — четыре комнаты, наверное, большой начальничек?» Я не знала, кто он и что ответить, и слово «начальничек» мне совсем не понравилось. Я застеснялась не этого, а того, что, наверное, четыре комнаты — и правда, много.
Все население «Люкса» негласно делилось на советских и иностранных, но все так или иначе были связаны с Коминтерном. Эта женщина со своими двумя детьми и их няней была советской, жила в одной комнате в «Люксе» потому, что папа ее детей работал в Коминтерне, но жил в эти годы где-то в другом месте, отдельно от них. Наверное, поэтому она и не знала, кто мой папа. А вообще-то я ее и раньше не любила — маму этой девочки — и поэтому свое стеснение скоро забыла.
В Ленинграде дети занимали мало места в моей жизни. Конечно, я играла с ребятами во дворе «Гранд-Отеля», приводила их домой и иногда (очень редко) бывала у них. Но это общение, видимо, было для меня не очень важно, так как никого из них я не помню. Настоящие связи со сверстниками возникли в «Люксе» и в школе уже в Москве.
В «Люксе» была пионерская комната — нечто вроде клуба для детей, организованная не столько для идейной работы, как для того, чтобы ребятишки меньше бегали по коридорам и не мешали взрослым. Конечно, я там тоже иногда торчала, но это было неинтересно. Главная жизнь для детей была именно в коридорах и вестибюлях. «Прятки», «салочки» и бесконечные многочасовые «казаки-разбойники».
У детей существовало очень четкое возрастное разделение и негласное классовое, по положению родителей. Мне кажется, что я это разделение как-то нарушала и в том, и в другом плане. В какой-то мере для вновь приезжающих из-за границы детей возникал и языковый барьер, но он был удивительно краткосрочным. Все дети начинали быстро и хорошо говорить по-русски, а их родители в этом от них очень отставали. Мирелла и Джордже говорили по-русски не хуже меня, их мама говорила плохо, а папа, кажется, вообще не знал русского. Фамилия этой семьи была Р.
Спустя сорок лет я выступала на молодежном собрании в Милане. Я говорила о страшном положении в советской медицине, о росте детской смертности, об отсутствии необходимых медикаментов. Сказала и о том, что даже современных бутылочек и сосок для вскармливания детей у нас не делают. Все это недавно в своей статье в «Известиях» повторил нынешний, уже «перестроечный» министр здравоохранения доктор Чазов. Из зала мне начали кричать, что я — фашистка и занимаюсь злостной клеветой, что мне надо встретиться с итальянскими коммунистами, которые знают, какая в СССР хорошая бесплатная медицина. Я отвергла определение «фашист». А о встрече с коммунистами сказала, что знала в детстве близко одного итальянца. Ребенком он жил со мной в одном доме, а теперь он — коммунист в Италии. Но ни он, ни другие коммунисты Италии не проявили желания со мной встретиться. При этом я назвала фамилию Р.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
