Взмах руки, и меткий бросок мешочка со свинцовой дробью прервал полунощную арию. Обмякнув, есаул начал оседать, но тут же был подхвачен крепкими руками.
– И зануздаю, – пропел тихохонько Палываныч, делая из казака шелковичный кокон и вставляя хитроумной конструкции кляп, говорящий о немалом опыте, – ишь, глазами заворочал, эк и крепкая у тебя башка! Турков, бывалоча, и проламывал этак, а ты крепок на голову, хе-хе! Ну ничево, ничево… недолго осталося.
Не обращая внимания на попытки мычанья, он ловко подхватил есаула и взвалил на плечо, потащив куда-то без малейшей отдышки. Несколько минут спустя он без лишних церемоний погрузил казака на телегу к золотарю, казалось бы, не обратившего никакого внимание на прибавление груза.
Донец замычал с новой силой, но раздирающий глотку кляп заглушал почти все звуки. А минутой позже, закурив трубочку-носогрейку, золотарь тронул поводьями лошадку, и цоканье копыт да мерный скрип колёс сделали мычанье казака и вовсе безнадёжным. Тому оставалось только вращать глазами, придумывать всевозможные планы, да молиться о спасении, с каждым поворотом колеса впадая во всё большее отчаяние.
Остановка… разговор двух мужчин, смешки… Сердце есаула заколотилось от нахлынувших надежд, и он замычал как можно сильней. Пусть… пусть кто угодно! Случайные прохожие, полиция… кто угодно! Лучше позор, лучше смех братов-казаков, решивших разыграть его…
– Ы-ыы! – затянул он на одной ноте, отчаянно забившись в путах, подобно пойманной рыбе. Колотясь всем телом о переполненную бочку и раскачивая телегу, он решительно не обращал внимание на выплёскивающуюся на него жижу.
– Ну всё, касатик, – склонилась к донцу бородатая рожа с отклеивающейся опереточной бородой, – приехали. Фу! Эк ты, брат говенным духом провонял! И не только духом, я гляжу, хе-хе-хе… А употел-то! Ну ничево, ничево…
– Ишь, в говнеце весь, – озадачился похититель, – ну кась… Вернувшись через пару минут, бородач, стукнув предварительно казака по почкам, ловко взвалил есаула на плечо, прикрытое куском мешковины.
Вися вниз головой и пытаясь придти в себя от острой боли, донец видел только сапоги, булыжчатую мостовую двора, да позже – услышал волнующихся в денниках лошадей. Минутой позже его сбросили с плеча, в навоз и солому, под копыта взбудораженного мерина.
– Ну вот и всё, – благодушно сказал похититель, утирая пот начисто отодранной бородой и почёсывая раскрасневшуюся от клея и жара решительно незнакомую физиономию.
– Конка, – словоохотливо поведал он казаку, – здеся тебя и найдут, так вот. Ка-за-чок! Жаль, што ты не из моих обидчиков, но и так-то славно вышло. Я ить из иногородних, уж нахлебалси-и…
– А тебя я хоть и от всей души, но не от себя. Помнишь демонстрацию? – похититель уставился ему в глаза.
Есаул отчаянно замычал и завращал глазами, выражая решительное несогласие. Ему казалось почему-то, что если он сможет донести этому вонючему мужику о присяге и служебном долге, то тот отпустит, поймёт… не может не понять! Видно же, что из солдат!
– Не помнишь даже, – понял его по-своему мужик, – ишь ты… Бабу тогда задавили, супружницу Гиляровского, из репортёров который. А? Вспомнил?! Ну вот тебе и привет от них…
Совершенно буднично похлопав себя по карманам, он достал свёрнутый фунтиком пакетик и горбушку, подманивая ей мерина. Фыркая недоверчиво и раздувая ноздри, тот осторожно потянулся к угощению, переступая через лежащего под ним человека, а тот
… взмахнул рукой, бросая ему в морду молотый табак вперемешку с перцем!
И заржал мерин, заплакал от боли и обиды, заскакал по деннику! Тяжёлые его копыта выбивали щепу из досок и вминали в каменный пол навоз да солому.
– Ыы-ы! – завыл есаул, стараясь отдвинуться, забиться в угол. А беснующийся конь, да подкованным копытом – на голень! В щепу! В труху! В кашу! На бедро…
… на живот… на голову…
Палываныч, наблюдающий за этим с болезным любопытством, начал было креститься…
… а потом просто харкнул, стараясь попасть в ещё живого человека, да и заспешил прочь.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})
– … на корню, – шептали ево губы, – как траву сорную… всех, всех…
Двадцать четвёртая глава
В дверь замолотили кулаком, и тотчас почти, ещё и сапожищами.
– Откройте, полиция!
– Уйдёт, вашбродь, ей-ей – уйдёт! Дайте ка…
Хрустнули доски, и выломанная дверь с силой стукнулась о стену. В квартиру ввалилась целая куча народу, впереди с дикими совершенно глазами полицейский унтер с огромным револьвером в лапищах. Замахнувшись, он с хеканьем попытался опустить мне на голову рукоять…
… и тут же скорчился от боли в подреберье и вывернутой руке.
– Что происходит, господа!? – А дабы вопрос звучал убедительней, дуло отнятого револьвера было упёрто в потный лоб не вовремя подскочившему участковому приставу.
– Из полиции господа, Егор Кузьмич, – откуда-то из-за спин полицейских раздался извинительный голос нашего дворника, – вы уж…
Он протолкался вперёд…
– … не серчайте, – добавил он, выпучивая глаза и начиная жевать ус.
– Допустим, – оттолкнув младшего унтер-офицера в сторонку, крутанул револьвер в руке и сунул его за отворот шинели пристава, – но это никак не объясняет погром!
– Сопротивление… – начал было наливаться дурной кровью полицейский офицер, но вопреки гневному виду, голос его сорвался на фальцет, – полиции при аресте!
– Вашество! – всплеснул руками прикормленный дворник, отчаянно пуча глаза и делая вид как можно более придурковатый, – Да если бы Егор Кузьмич сопротивляться вздумал, мы бы тута и все… тово.
Зло блеснув на дворника глазами, пристав катнул желваки, но смолчал.
– Начинайте обыск! – скомандовал он, раздуваясь жабой, и полицейские разом отмерли, затопотав сапогами по комнатам. Резко завоняло потом, махрой, перегаром и тем неистребимым портяношным духом, сопровождающим служивый люд в России.
– Могу я поинтересоваться причиной этого… – оглядываюсь на звук разбившейся посуды, – погрома?
– Где вы были на момент убийства есаула Лазарева?! – выпалил пристав[49], выпучив на меня карие глаза, обильно пронизанные кровяными прожилками.
– Чего-о?!
– Не валяйте Ваньку! Полиции всё известно!
Отмахиваюсь брезгливо от буквально выплюнутых слов и утираюсь воротом рубахи за неимением платка.
– Пристав! Не играйте в… кого вы там играете, а скажите русским языком, чего вам надобно! Русским! – перебиваю его на вдохе, – Не суконно-полицейским!
– Где вы были в момент убийства есаула Лазарева?!
– А эту сволочь убили? – приятно удивился я. Нет, в самом деле… двух дней не прошло, как письмецо написал, и на тебе!
Дико… да што за пучеглазик этот пристав! И так-то жаба-жабой, а когда глаза пучить начинает, и вовсе… Главное же, так это у нево интересно выходит, што меня опаска берёт, што он не просто пучится, а тово… тужится. Сейчас ка-ак… навалит в штаны! Невольно дыхание задержать хочется.
– Не трогать! – не дождавшись ответа, рявкаю на унтера, взявшегося за покрывало на кульмане. Замер… полотнище в кулаке, шея в плечи вжата, и только глазами – с меня на пристава. Понять не может, кто из нас тут страшней, значица.
– Та-ак… – пристав ажно подобрался, как лягух перед прыжком, – Макаркин, давай!
Покрывало, наспех накинутое на кульман от посторонних глаз, сползло на пол.
– Ага… – озадачился пристав, подавшись назад, – и што это?
– Это, пристав, вас не касается!
Кивок с ухмылочкой кому-то в дверях, и пристав, так до сих пор и не представившийся…
«– Упущение, – пропел Тот-кто-внутри, – и мы непременно используем его на суде!»
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})
– … Так где вы были на момент убийства есаула Лазарева, Егор… Кузьмич, – выплюнул он.
– Для начала, господин неизвестный пристав… – смерил я его взглядом, – представьтесь!
– Грачёв Павел Игнатьевич, помощник участкового пристава! – козырнул, как от комара отмахнулся, – Честь имею!
