— Этот магазинчик — рай для пауков. Увидишь, как они прохлаждаются в своих паутинах, и сочтешь их этакими кроткими бездельниками. Но стоит жуку лишь тронуть сеть лапкой — и прощай, товарищ жук. Однако наш паучок заботится о своей жертве. Окутывает ее шелком, дает лекарство, чтобы облегчить ей последний путь. Некоторые думают, что жук только парализован и все чувствует, когда его пожирают. Я думаю иначе. Думаю, лекарство, которое его парализует, вдобавок дарит ему прекрасные грезы. Ты увидишь это здесь. Ни один преступник за всю свою жизнь не был так счастлив; он попадает в золотую страну своих надежд. Эта небольшая интерлюдия в паутине — самые сладостные часы преступника.
— Когда его арестуют, счастье закончится, — сказала Джулия.
Уикс будто бы смахнул ее реплику тряпкой:
— Это не по нашей части, товарищ. Что паук знает про ад?
Такая речь была характерна для Уикса, который любил сравнивать людей с вредителями: не только с жучками-паучками, но и с мухами, клопами, крысами, голубями, бактериями и грибком, пожирающим стены. Сравнения эти порой звучали причудливо или даже почти ласково; тем не менее Джулия научилась читать в них искусство ненависти. По сути, сам Уикс научился ненавидеть так беззаветно, что все его настроения превращались в ненависть. Он ненавидел Джулию, хотя был к ней искренне расположен; свою симпатию он демонстрировал, причиняя боль. Он ненавидел собственное лицо в запотевшем зеркале и радовался, когда не мог видеть отражения. Он ненавидел тех, кто входил к нему в лавку, — ненавидел с заботливостью, позволявшей ему предвидеть все их нужды. Ненавидел бескорыстнее и преданнее, чем большинство людей могут любить.
Особенно ему нравилось ненавидеть Уинстона Смита. Уикс довольно быстро раскусил все его недостатки и участливо спрашивал Джулию, не противен ли ей Уинстонов мокрый кашель и приметила ли она язву на его ноге. Старикам ведь надлежит общаться только со старухами, правда же?
— Когда видишь эту дряблую, бесцветную плоть рядом с молодой кожей, ощущаешь надругательство.
Он поддразнивал ее, предлагая приводить в каморку других мужчин — любой из них, мол, был бы значительно лучше Уинстона.
— Пусть камеры покажут нам что-нибудь, кроме костлявой задницы товарища Смита.
Джулия уже всерьез жалела, что пересказала Уиксу свой разговор с Уинстоном, в котором тот ратовал за необходимость убивать женское начало. Уиксу нравилось это припоминать и спрашивать Джулию, уверена ли она в том, что жена Смита еще жива; вдобавок Уикс размышлял насчет расчлененных тел, которые Уинстон, вероятно, оставил по всему Лондону, и гадал, на какие унижения обрекал тот своих жертв, прежде чем они испустят дух.
— Будь уверена, самое худшее Уинстон от тебя утаил. Они всегда многое приберегают напоследок.
Ему также выпало удовольствие сообщить Джулии, что Смит оказался тем самым чудовищем из рассказа миссис Бейл о бомбежке: это он прошел мимо умирающего ребенка и ногой отшвырнул детскую руку в водосток, чтобы не споткнуться о нее на дороге.
— Да-да! Мне известно все, что происходит в моем районе. Твой Смит — «Зверь бомбы». После того случая мои соседи неделю не могли говорить ни о чем другом.
Джулии хотелось думать, что это клевета, но, когда она спросила у Смита напрямую, все подтвердилось. Он не мог вспомнить, почему так поступил; ему и в голову не приходило, что этот поступок будет иметь какие-либо последствия.
— Все эти ужасы! — трагическим тоном сказал он. — В конце концов они начинают казаться нормой.
И добавил, что при партийной власти любовь к родным детям становится невозможной, потому как те растут шпионами в семейном гнезде.
При следующей встрече Уикс спросил, признал ли Уинстон свою вину.
— Какая, в сущности, разница? — с вызовом ответила Джулия. — Рука ничего не чувствует.
Уикс от души посмеялся.
— Так-так: младенческая ручонка ничего не чувствует? А может, все же человек? Ты точно уверена?
Уикс разработал теорию, согласно которой человек всегда похож на то, что внушает ему наибольший страх, и умилился, прознав, что Уинстон испытывает смертельный ужас при виде крыс.
— Оно и понятно! Прекрасный крысеныш! У него это на лбу написано. Не дикая крыса, но светло-серая особь, выведенная для экспериментов.
В другой раз Уикс заговорил о фатальной привлекательности своей лавки для людей с психическими отклонениями и бахвалился, что ни один плохомысл не способен побороть в себе эту тягу. Некоторые сопротивляются месяцами, инстинктивно чуя, что лавка их погубит. Но их тянет сюда снова и снова; в итоге им приходится выбирать между этим магазинчиком и сумасшествием.
— Заходит один такой. Озирается. И прямиком к столу.
Уикс направился к небольшому угловому столику, где громоздилось барахло чуть более сносного качества, чем прочий хлам: лаковые табакерки, агатовые броши, фарфоровая лошадь с отломанной ногой.
Его рука легла на стол посреди всех этих сомнительных сокровищ, и он с ухмылкой посмотрел на Джулию:
— Воистину: каждый идет, куда нос ведет. Для таких я устроил настоящий пир, они принюхиваются — и ничего не могут с собой поделать. Им охота угоститься, хотя понятно, что угощение отравлено. Вот и крыса поступает так же. Трясется со страху, а все равно хватает отравленную приманку. Умом понимает, что мясо ее погубит, но повинуется грубому инстинкту — и жрет.
Он взял агатовую брошь, поднес ее ко рту и превратился в крысиную маску. Джулия воочию увидела глазки-бусинки, вздернутый нос, крысиный аппетит и неподдельный ужас.
А Уикс, разжав пальцы, выронил брошь и пояснил:
— Естественно, это я про Смита.
Но самая изощренная жестокость Уикса заключалась в том, что он ничего не говорил Уинстону о собраниях Братства Голдстейна, проходивших над антикварной лавкой. Смиту не суждено было войти ни в один революционный кружок или найти единомышленников, и даже надежд таких он питать не мог, хотя бы мимолетных. Ведь старикашка Чаррингтон казался ему недееспособным существом, которое живет и дышит историями давно прошедших дней. Уинстон обожал пересказывать воспоминания Чаррингтона о Лондоне сороковых годов — о том времени, когда настоящий Уикс еще на свет не родился. Помимо всего прочего, в каморке Уинстон часто останавливался перед гравюрой с изображением церкви — не зная, конечно, что смотрит прямо в глаза отряда мыслеполов, — и распевал услышанные от старика Чаррингтона куплеты:
Апельсинчики как мед,
В колокол Сент-Клемент бьет;
И звонит Сент-Мартин:
Отдавай мне фартинг!
Вот зажгу я пару свеч —
Ты в постельку можешь лечь.
Вот возьму я острый меч —
И головка твоя с плеч!
Песенка была, видимо, стара как мир и обычно сопровождала детскую игру: малыши поднимали в воздух сцепленные руки, один пытался пройти внизу, а потом остальные дружно опускали руки и «отрубали» жертве голову. Случилось так, что Джулия знала эту песню и смогла добавить еще две строчки:
Ты когда заплатишь мне? —
Бьет Олд-Бейли в тишине.
Это ее знание особенно взволновало Уинстона, и он стал допытываться, кто ее научил, но Джулия отбила у него охоту любопытствовать, придумав, что услышала песенку от старого мудрого дедушки, которого давно распылили. В компании Уинстона ей менее всего хотелось вспоминать школьные годы в Полуавтономной зоне.
Джулия подозревала, что этот гнусный стишок родился не раньше двухминуток ненависти. Не исключено, что сочинила песенку Мейми Фэй из миниправа. Джулия поделилась своими догадками с Уинстоном, упомянув о сходстве «Апельсинчиков» с классической «Виселицей» Мейми Фэй:
