Перед 21-м общежитием стояла задача посложнее: для районного Праздника ненависти девушки должны были изготовить приемлемого вида манекен ренегата Эттли[9]. Хотя Эттли неизменно фигурировал в списках предателей, его муляж показывали только на Неделе ненависти — и тут же сжигали. Воспоминания девушек о предыдущих версиях Эттли изрядно разнились — была у него борода или нет, плотный он или худощавый. Препирательства длились за полночь, участницы ложились спать поздно и в дурном настроении; споры разрешились лишь в тот день, когда в общежитие с радостным воплем примчалась Эди, размахивая свежим номером «Мейл», которая на первой полосе опубликовала параметры всех традиционных муляжей для Недели ненависти.
Вплоть до праздничной недели улицы погружались в хаос, который в этом году наступил даже раньше обычного. Недели за три каждый второй фасад размалевали лозунгами с пожеланиями смерти разным деятелям, от Голдстейна до «лжеботаников». На каждом шагу висел новый плакат года с изображением грозного евразийского солдата — и, как водится, подвергался вандализму со стороны лояльно настроенных граждан: солдату отрывали голову, добавляли фингалы, заштриховывали углем зубы или пририсовывали пузырь со словами «Я подлый трус». В проловских районах у каждого такого плаката появлялась дыра в паху: вначале подростки изображали там крошечный пенис, а потом более зрелые граждане вырывали из плаката треугольные лоскуты.
Неделю ненависти обычно приурочивали к традиционному летнему блицу, который в этом году тоже начался на несколько недель раньше. Бомбежки участились, число погибших росло, новости показывали главным образом трупы и разрушения. В Степни ракета попала в кинотеатр во время вечернего сеанса, и сотни людей сгорели заживо. Массовая похоронная процессия затем переросла в марш протеста. Джулия въехала в толпу на велосипеде, и когда мальчишки-пролы из хвоста марша стали забрасывать ее комьями грязи, сочла за лучшее унести ноги. Следующим утром ракета упала на пустырь, служивший детской площадкой, и разорвала в клочья с полсотни ребятишек. В тот день до верхних этажей миниправа доносились голоса протеста — потусторонние вопли, напоминающие дикий вой, какой обычно летит с открытой спортивной арены. В те же дни за чертой города прогремели сильнейшие взрывы, — и не смолкали дольше обычного. Первый случился рано утром, после чего весь город затянуло дымкой, сквозь которую мрачно багровел рассвет. Поговаривали, что вернулась эпоха атомных бомб, но телекраны об этом умалчивали.
Днем и ночью по главным улицам проходили как спонтанные, так и запланированные марши. По пути из одной точки города в другую Джулия присоединялась к протестам против — вообще-то, она не всегда утруждала себя выяснением, против чего именно, — на которых с вожделением выкрикивала лозунги и махала любым знаменем, какое совали ей в руку. Когда демонстранты собирались громить указанный стражами порядка магазин, она с радостью швыряла кирпичи в витрину. А если ей вручали книгу — книга тут же летела в услужливо разожженный костер. Кому не нравится сладкозвучно-истеричный звон бьющегося стекла? Кому не нравится стойкий запах бензина и ослепительный блеск пламени? Где бы ни оказалась Джулия, кто-нибудь непременно совал ей бутылку джина: норму отпуска временно увеличили втрое, поэтому она, как и все, с утра до вечера ходила навеселе, а то и откровенно пьяная. Вместе со всеми она распевала на улицах новую Песню ненависти. Это была упрощенная версия песни прошлых лет, не обремененная ни мелодией, ни текстом. Звучала она так:
Смерть мыслепреступнику, смерть, смерть, смерть!
Смерть своемыслу, смерть, смерть, смерть!
Смерть Евразии! Смерть! Смерть! Смерть!
Но ненависть как таковая пока еще ускользала от Джулии. Чувства, которые передавались ей в толпе, сводились к волнению и физическому наслаждению от выкриков и размахивания кулаками — чем не радость танца? Остальные в большинстве своем заряжались, похоже, теми же эмоциями. Они разрушали и пели с блаженными улыбками, обнимались, громко смеялись шуткам. Люди могли требовать повешения всех членов голдстейнова братства, охотно стягивались к местам публичных казней, ликовали вместе с остальными, но потом — ничего личного — расходились по домам в предвкушении ужина.
Однако несколько раз Джулия обнаруживала редкий экземпляр — мужчину или женщину с искаженным натуральной злобой лицом: эти в бешенстве выкрикивали лозунги и, недовольные масштабами насилия, бормотали, что реальная расплата еще впереди. Им нестерпимо было думать, что существует враг, который не страдает. Они инстинктивно накачивали себя ненавистью и призывали других ненавидеть врага еще сильнее. И если какой-нибудь партиец ненавидел чисто для галочки, они расценивали это как чудовищное моральное преступление. От одной мысли о таком они теряли контроль над собой и с пеной у рта впадали в состояние бессловесной ярости. По мере того как в их сознании разыгрывались сцены насилия, в которых зверства врага смешивались с ожидающими злодеев жуткими карами, у одержимых начинали трястись руки, а на глаза наворачивались слезы.
Как-то раз Джулия вполуха слушала такого оратора и ввела его в ступор, сонливо переспросив:
— То есть вы хотите сжечь детей голдстейнистов заживо?
— Нет! — рявкнул тот. — Это они хотят сжечь наших детей! Суть в том, что мы не такие, как они! Но если на то пошло, если уж спрашиваешь — их дети тоже не столь невинны. Если для того, чтобы искоренить их отродье — я не говорю «сжечь», но если это необходимо, чтобы уничтожить врага, пусть они сгорят, и быть по сему. Да, сожжем их, если потребуется. Сожжем их детей! Заживо сожжем!
В разгар всего переполоха Джулия пошла на ископл. У нее была задержка, грудь набухла и стала чувствительной. Садясь в автобус, она теперь испытывала приступы тошноты. Правда, оставалась надежда, что это ложная тревога. Сходные симптомы проявлялись у нее дважды. В обоих случаях она делала ископл, но оба раза неудачно, и в конце концов ее отправляли домой, выдав на руки витаминные добавки и брошюры о здоровых привычках и не упустив случая пожурить ее «нетоварищескую» утробу. Однако рисковать Джулия не могла. Когда-то она спросила Уикса, что ей делать, если она забеременеет, и тот хладнокровно ответил, что это не играет роли.
— Но мне ведь придется давать объяснения — и что я скажу? — спросила Джулия. — Вот в чем загвоздка.
— Да как хочешь, так и объясняй.
— То есть вы не знаете… ну, можно же как-то этого избежать?
Уикс прицокнул языком и помотал головой:
— Нет-нет, таким мы не занимаемся. Ну и вопросы! Хочу верить, мы все же не полные вырожденцы.
У входа в клинику обнаружились некоторые изменения к худшему: транспарант со словами «Добро пожаловать, чистые матери Океании!» как-то засалился и выцвел, на тротуаре стало больше окурков, а дети, которые дежурили у дверей, чтобы вручать пациенткам цветы, совсем приуныли и осунулись. Однако за порогом клиники по-прежнему открывался иной мир. В приемном покое работали кондиционеры, прямо как в министерстве. Повсюду стояли удобные стулья, а окна выходили на ухоженные газоны парка Социалистического Благоразумия. На одной стене красовалась фреска с изображением Старшего Брата, качающего на колене белобрысого малыша, а другой такой же малыш, улыбаясь, стоял рядом и держал в руке игрушечную лошадку. На вращающейся стойке было множество брошюр с рекламой Программы селекции отцов ископла, преимуществ непорочного зачатия и счастливой жизни ископл-детишек в государственных детских домах. По сравнению с прошлым визитом к ним добавилась новая брошюрка. На ее обложке Старший Брат по-отечески приобнимал скромную, сияющую женщину на позднем сроке беременности. Помещенный ниже девиз гласил: «Великое будущее: лучшему завтра — новую расу».
В приемном покое ожидали десятка два молодых женщин, в разной степени не расположенных к общению: одни пребывали в негодовании, другие в растерянности, но большинство безучастно глядело в пространство. Судя по виду, некоторые были слишком молоды для такого учреждения, другие — определенно уже на сносях. Джулия всегда задавалась вопросом, что ждет пациенток с большим животом: позволят им довести этот фарс до конца или же отправят прочь, и пусть отвечают за последствия своего нецеломудрия. Все пациентки были членами внешней партии. Женщины из внутрипартийной среды не подходили для ископла: они все были замужем и растили дома своих родных детей, их положительное влияние на молодежь ценилось даже выше чистоты. А девушек-пролок здесь явно не жаловали. Они по определению не могли быть чистыми.
