На финской войне, положим, Лопатин, как и редактор, был не в Мурманске, а за полтыщи километров от него, на трижды проклятом, самом неудачном Ухтинском направлении, и слова про знакомый "театр" были ни при чем. Редактор и сам это знал, а заговаривал зубы, чувствуя себя виноватым перед Лопатиным: понимал его желание остаться здесь, на Западном фронте.
- Сделаешь несколько хороших материалов - отзову в Москву.
- Или наоборот - дашь телеграмму, чтобы сидел и писал дальше, усмехнулся Лопатин, вспомнив, как это было в Одессе.
- Отзову не позже чем через месяц. - В голосе редактора уже не было прежней виноватости.
- И то хлеб, - сказал Лопатин, ожидая, что будет дальше.
- Самолет пойдет завтра до Архангельска. Летят какие-то моряки, везут из Москвы обратно в Архангельск англичан, по место для тебя обещали. В Архангельске сориентируешься. Моряки сказали, что у них бывают оттуда самолеты на Мурманск. В Архангельске зайди навести Фигуровского, кое-что соберем - Пошлем ему с тобой. Если сам не успеешь - сразу пересядешь с самолета на самолет, - найди способ передать.
- Значит, до завтра, как понимаю, свободен и могу заняться личной жизнью? - сказал Лопатин.
- Какая у тебя может быть личная жизнь, раз жена уехала?
- А она квартиру беречь подругу оставила. После обеда пойду к ней. Лопатин мельком усмехнулся, вспомнив эту подругу жены. - Пойду к ее подруге, - продолжал он, забавляясь выражением лица редактора, - заберу у нее свои валенки, если она их еще не пропила или не обменяла на картошку. Мурманск все же за Полярным кругом, валенки хорошие, а ты человек ты надежный, еще продержишь там до весны.
- Обещал - отзову, значит, отзову, - сказал редактор неожиданным для Лопатина раздражением - так, словно на ней не оставалось живого места, словно он перестал понимать шутки.
- Что, здорово досталось за этот мой материал об эвакуации Одессы? спросил Лопатин, поглядев ему в глаза.
- Допустим, досталось. Что дальше?
- Ничего, - сказал Лопатин. - После того как схожу за валенками, явлюсь к тебе за предписанием.
К себе домой Лопатин позвонил сразу же, как вышел от редактора. Ему нужны были там не только валенки, и было б глупо наткнуться на запертую квартиру.
Телефон работал. По нему после первого же гудка ответ слишком хорошо знакомый Лопатину за последние пять лет жизни с женой низкий, хриплый голос Гели, а если по-христиански - Ангелины Георгиевны.
- Здравствуйте. Я приехал в Москву, - не называя ее ни так, ни эдак ни Гелей, ни Ангелиной Георгиевной, сказал Лопатин. - Я зайду сегодня вечером, так что посидите дома, отложите свою светскую жизнь до другого раза.
- Так и быть, отложу. В подъезде темно, возьмите с собой спички, впрочем, вы курите.
Она первой положила трубку.
Домой Лопатин пошел позже, чем думал, потому что Гурский выполнил утреннее обещание и принес в редакцию начатую, заткнутую бумажной пробкой, бутылку с водкой тархун. Она скверно пахла и была на десять градусов слабее обычной. Закусывая густо посоленными черными сухарями, они распил ее до конца и, если бы Гурского не вызвали к редактору, засиделись бы еще дольше, обсуждая предстоящую командировку. Гурский осуждал Лопатина за то, что не уперся, сейчас, когда немцы в ста километрах от Москвы, имел полное моральное право упереться.
Лопатин не спорил, слушал. Раз не уперся, значит, не уперся. Запоздало сожалеть и о сделанном, и о несделанном было ни в его натуре.
- Все-таки опять загнал тебя к черту на к-кулички, - сказал Гурский, поднимаясь, чтобы идти к редактору. - Что любит тебя - не сп-порю, но, как сказал поэт, ст-транной любовью.
От Театра Красной Армии до своего дома на улице Горького Лопатин шел почти час. Было и темно, и восемь раз счетом - всех поворотах и перекрестках - останавливали и проверяли документы патрули.
По лестнице он поднимался на ощупь: папиросы взял, а спячки, как назло, забыл, переложил в полученный для поездки в Мурманск полушубок, а пошел домой в шинели.
- Кто это? - спросил за дверью голос Гели.
- Я.
- Кто - вы?
- Ну я, Лопатин! Кто - я? Кто еще может быть? Что, вас тут уже грабили, что ли? - спросил он, когда она впустила его в квартиру.
- Меня пока нет, а других грабили, - сказала Геля.
В передней было полутемно. Слабый свет падал из приоткрытой двери в комнату.
- Лимит! Перерасходуем - выключат, - сказала Геля. - Пойдемте сядем. Не раздевайтесь: не топят и неизвестно, будут ли.
Лопатин, не снимая шинели, прошел вслед за ней в маленькую комнату, где раньше жила дочь.
Они с Гелей сели друг против друга за стол под слабенькой шестнадцатисвечовой лампой. Абажур был не снят, а подтянут по проводу под потолок и подвязан там бечевкой. Оба сидели за столом одетые - Лопатин в шинели, а Геля - в старом зимнем суконном, на ватине, пальто его жены - не то не взятом с собой в Казань, не то подаренном Геле. Жена любила покупать себе новое, а старое, пока оно еще не выглядело старым, дарить тем из своих подруг, кто, по ее мнению, этого заслуживал; последние пять лет - Геле.
С минуту сидели молча, потом Геля сказала, что она прочла в газете несколько его очерков с юга и, когда читала про подводную лодку, подумала, что это, наверное, было страшней всего. Он не считал, что это было страшней всего, но не хотел говорить с ней о себе и своих очерках и, вынув папиросы, молча протянул ей.
Пока они курили, она докладывала ему о Ксении, все время называя ее Сюней - вошедшим у них между собой в обиход кошачьим именем, которого он терпеть не мог. Рассказывала, как Сюня срочно уезжала вместе с театром и как огорчалась, что не увидит его, Лопатина, и как еще тогда, в августе, просила, если Лопатин долго не будет, постеречь их квартиру, а потом написала, чтобы она взяла ключи и жила у них. И она согласилась потому что своей комнаты, где ей нечего стеречь, она не любит и не все ли равно, где жить человеку, который все равно никому не нужен.
Лопатин, слушая все это, смотрел на нее и после всего, что успел пережить на войне, впервые стыдился своего мелочного раздражения против этой немолодой, крашеной женщины, вся вина которой - в том, что она присосалась к его жене, а точней, в том, что его жена присосала ее к себе и она, пять лет торча у них в доме и наблюдая их неурядицы, поддакивала его жене. Такое почти всегда не от хорошей жизни, и в начале ее, наверное, закопано какое-то собственное несчастье. И, не околачивайся эта женщина в их доме, наверное, он бы просто-напросто жалел ее, не испытывая к ней того недоброго чувства, которое с трудом подавлял в себе и сейчас. Мысленно старался настроить себя на миролюбивый лад, но раздражение от ее присутствия все равно оставалось при нем, может быть, еще и потому, что они сидели в комнате, которая была комнатой его дочери, а эта, сидевшая напротив него, женщина, по долгу своей приживалочьей службы у его жены, рассказывала ему, как они провожали его дочь, и как все это было правильно, и как, наоборот, все было бы неправильно и трудно для Сюни, если бы она не решилась тогда отправить дочь вместе со школой...
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
