Она сидит за кухонным столом, сложив руки, и смотрит, как сверкает ее дом. Половина пятого, в комнатах тихо и чисто. Иногда она задремывает, будто кошка днем, склоняя над столом седую голову. Она поседела в одночасье, как Долорес Деи. Двадцать лет назад, утром двадцать девятого августа, она проснулась совершенно седой. Она слушает музыку сквозь сон, через окно кухни на ее волосы льется свет, и в его потоке они на мгновение снова кажутся золотыми. По двери, точно дятел, стучит дверной молоток. Наверное, Карл забыл что-нибудь или вернулся домой пораньше… но зачем ему стучать? То, что кто-то пришел в гости, кажется маловероятным. Сюда теперь почти никто не ходит, и ей это нравится. Анн-Маргрет Лунд поправляет костюм, разглаживает сморщившуюся от сидения юбку, складывает рот в улыбку и открывает дверь.
— Здравствуйте.
Перед ней со смущенными улыбками на лицах стоят трое мужчин: первый, безумно дорого одетый и пахнущий aftershave-ом за пятьсот реалов, старается не показывать, что у него жар, но покрасневший лоб его выдает; на втором — темно-оранжевая ветровка и шарф цветов флага Ильмараа; а третий, худой и высокий, спешит погасить сигарету. Анн-Маргрет не узнает их сразу, но всё же приглашает войти и в замешательстве смотрит, пока они стоят перед ней в верхней одежде. Она понимает, кто перед ней, только заметив мальчишескую робость, с которой они переминаются с ноги на ногу и ковыряют пол носками ботинок. Это напоминает ей поведение юных поклонников.
— У нас есть новости, — говорит Инаят Хан. — Да, я знаю, что больших надежд питать не стоит. Но это хорошие новости, госпожа Лунд.
И когда госпожа Лунд ведет их на кухню, ее волосы серебрятся в полумраке, а сердце снова наливается свинцом.
— Кофе? Чаю?
Пятью часами раньше Йеспер сидит в кафе «Кино». При свете дня он чувствует себя среди этих стеклянных стен и кубической мебели чуть менее спроецированным, чем обычно. Голова словно ватная, а веки ужасно тяжелые. Он вытирает покрытый испариной лоб носовым платком с инициалами. Дизайнер стягивает джемпер и сразу выглядит беднее. Оставшись в рубашке, он опять начинает мерзнуть. Сквозь стеклянные стены просачивается холод поздней осени, мимо движется людская масса. Йеспер заказывает себе зеленый чай с медом и лимоном.
«Я, кажется, немного простудился», — говорит он сидящему напротив мужчине на несколько лет моложе него. Йеспер помнит его, это малыш Олле. Он учился на четыре класса младше. Йесперу он запомнился в основном своим блестящим талантом к фальсификации. Старшеклассники использовали его золотые руки для подделки разного рода подписей, и мальчишка неплохо зарабатывал — на всех этих дневниках с двойками и написанными красным замечаниями, нуждавшимися в родительской подписи. Теперь маленький Олле отпустил большие коричневые усы, и Йеспер делает из этого свои выводы. Олле копирайтер, усы снова в моде — в определенных кругах. В тех, где Сен-Миро, светоч нигилизма, считается своего рода экзотическим поэтом. Или, по крайней мере, считался два дня назад, когда страна, из которой произошли и Сен-Миро, и безумная мода на ретро-усы, еще не применила атомное оружие в другой стране.
— Ну, думаю, теперь с этой модой на нигилизм покончено, — замечает Йеспер вскользь.
Олле горячо соглашается:
— Да, надо было их сбрить, эти усы, я знаю… Понимаете, всё это свалилось на нас, как бомба… Простите за выражение, просто мы тоже…
— Да-да, это ужасно, — прерывает его на полуслове Йеспер. — Абсолютная трагедия. Почему ты мне позвонил, Олле?
— Я прочитал то объявление и долго думал. Понимаете, я по-настоящему пожалел об этом только после бомбежки.
— Что за на хер, Олле? Что происходит? О чём это ты пожалел?!
Усатому копирайтеру вдруг становится страшно при виде покрасневшего как свекла Йеспера. Дизайнер наклоняется к нему через стол. Олле прячет глаза, но его взгляд тут же перехватывает тигр-альбинос в глубине кафе. Хотя копирайтер частенько ходит сюда заводить новые знакомства, это жуткое чучело ему никогда не нравилось.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
— Не орите на меня, я им ничего не сделал, я просто написал те письма.
— Зачем, во имя господа, ты это сделал?
— Н-не знаю, — заикается Олле. — Я ведь был еще ребенком, я правда не знаю, зачем я это сделал. Когда это случилось, в школе все только о них и говорили. Наверно, я просто хотел посмотреть, что будет. Поймет ли кто-нибудь, что это на самом деле не Молин. Один парень, Зиги, принес мне старую тетрадку Молин и спросил, смогу ли я подделать ее почерк. Мне это показалось довольно простым, и я, ну, решил попробовать.
— Это ты их отправил или кто-то другой?
— Отправил Зиги, я только написал. Ну да, я сглупил, поймите, я был мальчишкой, и, ну, тоже считал себя немного нигилистом…
— И ты больше ничего не можешь мне об этом рассказать? Ты ничего о них не знаешь? Даже если бы я после нашего разговора пошел, к примеру, в полицию, тебе было бы нечего добавить?
— К сожалению, да.
Похоже, Олле и правда искренне сожалеет; он нервно гладит усы, а Йеспер остекленевшими от лихорадки глазами смотрит в окно на Эстермальм. За окном течет толпа одетых в темное людей. С пылающим лицом он натягивает джемпер и снимает с вешалки пальто.
— Идиот, — говорит он и уходит. Олле остается оплачивать счет. Когда приносят чек, тигр-альбинос всё еще злобно таращится на него.
— Это и есть хорошая новость? — спрашивает через шесть часов Анн-Маргрет и стряхивает пепел с сигареты. Изо рта у нее и Тереша Мачеека поднимаются струйки дыма, с небес сочится ровный светло-серый свет. Она и трое мужчин сидят на веранде вокруг деревянного стола, и порыв ветра тащит по полу побуревшие листья.
Окончившему свою речь Йесперу становится не по себе. Но Хан подхватывает:
— Нет, это не всё! Но посмотрите, разве не замечательно, что два десятка лет спустя, при такой обстановке в мире, всё равно всплывает что-то новое. Это значит — время еще есть. И у меня такое чувство, что теперь, когда мы это нашли, всё остальное тоже вот-вот выйдет наружу. Что-то такое витает в воздухе.
Экс-министр сидит, выпрямив спину и изящно заложив ногу за ногу. Она выжидающе молчит, и это охлаждает энтузиазм Хана. Он отпивает глоток кофейной гущи со дна чашки. Вернее, делает вид, что отпивает. Там нет ничего, кроме вязкого сахара.
Хан продолжает:
— Я не знаю, что вы об этом подумаете. И насколько серьезно к этому отнесетесь…
— Я, например, не принимаю это всерьез, — вставляет Йеспер.
— В любом случае, — с некоторым возмущением продолжает Хан, — скажу заранее, что я принимаю. Всерьез, я имею в виду. Мы только что приехали из Лемминкяйсе, от, м-мм, независимого консультанта. Он довольно известен, хотя не афиширует своей деятельности. Изи… — Тереш бросает на него предупреждающий взгляд, и Хан поправляется: — Его зовут Ульв. Вы слышали о нём?
— Не думаю.
— К нему обращаются с такими вещами, по которым больше нигде нельзя найти информации. С безнадежными делами. Он участвовал в расследовании по меньшей мере двенадцати смертей. И всегда помогал, так или иначе. В общем, полиция о таком не распространяется, но Тереш подтвердит вам, что это правда.
Бывший агент Мачеек кивает. Он чувствует на себе взгляд женщины и изо всех сил пытается вести себя с ней так, как привык вести себя на службе с родственниками пропавших, быть отстраненно-вежливым и авторитетным, — но у него не выходит. Мы любим девочек, мы любим их больше… Ему так неловко за свои прежние мысли. Поначалу он старается не смотреть в ее сторону, но в конце концов поднимает взгляд. На мгновение его неопределенного цвета глаза встречаются с усталыми изумрудами Анн-Маргрет.
— Его методы не упоминают в официальных документах расследования, — начинает Тереш. — Таково негласное соглашение с прокуратурой. Это чтобы не давать защите лишних зацепок.
— Я так понимаю, это какой-то парадетектив? — Под давлением СМИ полиция вместе с городской администрацией в конце концов перекопали всё западное крыло стадиона Рингхалле. Сенситив закатил глаза и всё продолжал указывать, но внизу был бетонный фундамент и только бетонный фундамент. И это был лишь один конкретный случай. — Я уже насмотрелась на этих некромантов, — с горечью замечает женщина.
