Тогда выручил татарин, а потом… Потом татары подвели, да так, что хуже не придумаешь.
Подготовленных рубежей на участке, куда определили остатки роты, не оказалось, окопы пришлось копать самим. Грунт — сплошной камень, а инструмент — только лопата, одна на двоих. Ночью долбили эту землю, а днем отбивались от немцев, которым все не терпелось с ходу взять Севастополь. Атаки, как казалось Ивану, были какие-то несерьезные: выскочат на машинах, — шум, гам, трескотня автоматная! — и назад.
Как-то пришел командир полка, объяснил:
— Оборону прощупывают. Найдут слабое место — ударят по-настоящему. Так что копайте оборону как следует.
Тогда Ивану казалось: на то и командир, чтобы говорить «копайте», Ему-то хотелось не в земле копаться, а гулять по немецким тылам, устраивать засады на дорогах. Так и сказал командиру:
— Прошу назначить меня в разведчики.
Командир оглядел его с ног до головы, будто прикидывал на вес.
— Разведчик должен проходить там, где комар носа не просунет.
— Постараюсь овладеть такой тактикой, — самоуверенно заявил Иван.
— Ну что ж. — И засмеялся, заговорщически скосил глаза на какого-то ферта из своей свиты: — Возьми-ка его с собой.
Так Иван откололся от своей роты. Уходил — нос кверху, кинув винтарь за спину. Круто темнело, и они, группа всего-то из трех человек, шли не таясь, не опасаясь, что углядят из-за бугра и подстрелят. Ферт, когда откинул плащ-палатку, оказался лейтенантом. Кто да откуда — не докладывал, но Иван и сам сообразил по некоторым фразам — из штабных. И был с ними маленький кругленький красноармеец. Длиннющая винтовка у него чуть ли не волочилась прикладом по земле, а штык высоко торчал над головой, и Иван все посмеивался про себя: ни дать ни взять — шашлык на шампуре.
Весело было Ивану в тот вечер. Хотя знал уже: ни в какую не в разведку шли, а просто командир полка послал проведать соседа слева. Стояли там местные татары, и очень командир сомневался в их боеготовности.
Миновали лесок и редкий кустарник за ним, каждую минуту ожидая окрика часовых. Но никто их не останавливал. Иван совсем уж решил, что они заблудились в темноте, как вдруг провалился в какую-то яму. Ощупал стенки и понял: попал в окоп. И бутылки с горючкой нащупал в подбрустверной нише, и коробку с дисками для дегтяревского пулемета. И тут же наступил на сам пулемет, почему-то валявшийся на дне окопа.
Лейтенант ощупал поданный ему пулемет, крикнул:
— Эй, кто есть?!
Тишина. Только ветер шумел да где-то далеко сухо потрескивал одинокий автомат.
— Может, тут немцы побывали? — предположил Иван.
— Стрельбы-то не было.
— Бывает и без стрельбы, одними ножами.
— А убитых что же, с собой унесли? Пойдем-ка поищем, должен же кто-то быть.
Неторопливо, чтобы сидевшие в обороне, не дай бог, не приняли за немцев, пошли они по полю. Отыскали еще один окоп, тоже пустой. Винтовки лежали на бруствере, стоял дегтяревский пулемет. И поняли: позиции брошены. Не оставлены — оставляют с боем, — а именно брошены. Собранные с соседних сел да аулов татары попросту разбежались по домам.
Это было такое, о чем не хотелось даже докладывать.
Лейтенант долго матерился, потом отправил маленького красноармейца в полк с донесением, а сам схватил пулемет и выпустил в воздух пол-диска. Иван было подумал: со злости. И догадался: надо показать немцам, что оборона жива.
Запомнилась та ночь Ивану. Порывами налетал ветер, иногда хлестал мелким дождем, шевелил соседние кусты, заставляя настораживаться: все казалось, что кто-то подкрадывается. Иногда вдалеке взлетали ракеты, чертили во тьме светящиеся дуги, и тогда оживали тени. И он стрелял по этим теням, не жалея патронов.
— Давай, давай! — подбадривал лейтенант. — Пускай не думают, что тут пусто.
И опять материл бросивших свою позицию татар, последними словами поминал национализм. Хотя при чем тут национализм, было непонятно Ивану. Думалось: просто сдрейфили татары. Или Родина для них — не дальше своего аула? Но ведь немец-то и к ним не с медом. Или по-другому? А если и так — не все ли равно? Фашиста бить надо, хоть бы он тебя и не тронул. С другими-то вон что творит. Тут уж заодно со всеми надо, по совести, по справедливости. А как иначе?..
Немцев они все-таки прозевали. Ракеты как раз погасли или что-то другое отвело глаза, только увидели бегущую цепь, когда она была уже совсем близко. Вдарили из двух пулеметов, схватились за гранаты. А больше Иван ничего не помнил. Очнулся в медсанбате. Кто-то сказал ему, что подоспевшие ребята выбили немцев из тех окопов. Лейтенанта нашли убитым, а его еле живым.
Потом было долгое лечение на Кавказе, потом страшный переход морем обратно, в Севастополь, когда он, Иван Козлов, чуть не утонул. Много чего было. И никогда, никто и нигде не делился по национальностям. Национализм виделся ему вроде как болезнью, забавой мирного времени, а на войне — свой так свой, враг так враг. В госпитале, прежде чем лечить, не спрашивали, кто какой национальности. И он не спрашивал, когда в море спасал людей.
Впервые столкнулся он с национальными странностями тогда, в брошенных татарских окопах. А потом, в госпиталях, много думал об этом. Сколько ведь жил, а понятия не имел о национализме. Люди — и весь сказ. Ну, еще с детства долдонили — богатые да бедные. Ну, еще ежели пьяные или трезвые, злые или добрые, болтуны или молчуны… А что национальное? С чем его едят-кушают? Язык? Так можно и по-чужому выучиться… Нет, не слыхал он до войны ни о чем этаком…
Лежа на холодном камне, вглядываясь в светлеющую даль, а больше вслушиваясь в то, что близко, поскольку вдали целый вражеский батальон не так опасен, как один-единственный солдат, забредший в горы. Иван все возвращался мыслями к тем дезертировавшим татарам. И вспоминались ему давние рассказы о деревенском дурачке, который хвалился тем, что у него пуп на вершок выше, чем у всех других. Дурачок, он дурачок и есть какой с него спрос? А эти-то? Не могут же все в одночасье ослепнуть да очуметь? А может, могут? Или кому-то надо, чтобы все стали дураками? Дураку ведь что зверь, что человек — все едино; автомат Для него — игрушка, мать родную поставь — застрелит… Вот, значит, что такое национализм, вроде зелья — кто-то пьет, а кто-то опаивает. Люди — что? Каждому хочется выскочить из самого себя, стать не хуже других. А легко ли это? А тут приходит некто, говорит: нечего тебе стараться-пыжиться, ты от рождения лучше других. Дурачок-то и радешенек…
Иван вздохнул, перевалился на другой бок, поскольку совсем застыл на голом камне. Но мысли прогонять не стал: на стреме глаза сторожа, да уши — они бы не заленились, — а мысли что, мысли сами по себе.
