Сердце рвется из груди как мятежное и загнанное в клетку животное. Я засовываю купюру обратно в кармашек пижамы.
Мал, ты чувствовал то же, что и я? Ты тоже бродил с дырой в сердце?
Будь это так, он бы не женился на Кэтлин. Я просто ищу скрытый смысл. Не впервой. И не будем забывать про Каллума. Я обожаю симпатизировать Каллуму.
Каллум. Каллум. Каллум.
— Слушайте, других денег у меня нет. Я живу дальше по улице, в коттедже Доэрти. Можно мне вернуться через несколько часов и оплатить покупки? Умираю от голода. Да и хозяин дома болен, и я...
— Я знаю, кто вы, — голос женщины становится тише, ее взгляд смягчается. У нее странное смешение акцентов — ирландский и индийский. Приятный бархатистый и теплый тембр, напоминающий мед и специи.
— Знаете? — громко охаю я.
Да, новости в небольших деревнях разлетаются мгновенно. Интересно, поэтому люди так категорично относятся к сельской жизни? Потому что она в корне определяет вашу сущность, становится ее частью. С другой стороны, я и сама не далее как сорок восемь часов назад выделывалась перед Хизер и Мэйв.
Женщина начинает запихивать покупки в полосатую бело-синюю нейлоновую сумку.
— Я приехала в Толку через три года после отъезда вашей матери. Мне рассказывали, откуда у вас шрам. Сожалею, Аврора.
— А? — уже без улыбки смотрю я на нее.
Мама вообще здесь не бывала. Она утверждала, что нога ее не ступала на ирландскую землю. Так как она могла отсюда уехать? А я родилась с этим родимым пятном. Так она рассказывала. Это ведь не история о Гарри Поттере, в которой шрам имеет какой-то глубокий смысл. Это всего лишь родимое пятно. Я себя знаю — наверняка просто в материнской утробе случайно ударилась.
Продавщица протягивает мне сумку.
— Бесплатно. Я просто рада, что вы выжили. — Она покачивает головой, и ее длинная заплетенная сбоку коса качается туда-сюда.
— Как это «выжила»? — Я стараюсь сохранять спокойствие. — Что вы про меня слышали? Про мою маму?
Над дверью раздается звон колокольчика, и кто-то заходит в магазин. На секунду мерцает свет. Гаснет и снова зажигается. Вселенная пытается мне что-то сказать. Вселенная может катиться в бездну. До сих она совсем не помогала. Лишь сбивала с толку.
Заметив вошедшего, женщина таращит глаза и резко захлопывает рот. Я поворачиваюсь. Это отец Доэрти, и он держит бутылку вина, видимо, желая побыстрее расплатиться с уйти.
Ну ничего себе: все идут на вечеринку, а Бастинду не пригласили.
Хотела бы я сказать, что рада его видеть, но меня скорее охватывает паника. Я безумно боюсь, что Мал заболел и разгуливает под дождем, боюсь, что потеряю контроль над отношениями с Каллумом. Но самый сильный ужас в меня вселяет новость, что существует какой-то великий секрет про меня, которым со мной никто не делится.
Все ответы словно пляшут по кругу в ритуальном демоническом танце и смеются. Только они невидимы, мне их не разглядеть.
— Рори, — восклицает отец Доэрти и пятится назад, ударившись спиной о полку с журналами.
Я приподнимаю бровь. Неужели внук не рассказал ему о моем приезде?
— Я как раз собирался заехать и поздороваться. — Он прочищает горло и смущенно улыбается.
Святой отец кажется более дряхлым, чем восемь лет назад. И хилым. Несчастья меняют лица людей. Тех, кто переживает утрату, легко распознать еще до того, как они с вами заговаривают.
— Я и не сомневалась. — Я терпеливо улыбаюсь, понимая, что нет никакого смысла выказывать ему недовольство.
— Хотел дать тебе время обжиться. Как у тебя дела?
— О, знаете, — я оборачиваю ручку сумки вокруг запястья, — эта милая дама как раз рассказывала мне историю. Не так ли, мисс...
Я поворачиваюсь и вижу, что женщина смотрит на отца Доэрти с неподдельным ужасом.
Какого черта?
— Патель, — отвечает она. — Дивья Патель. Вообще-то я… я… — Она глядит на меня и виновато улыбается. — Не понимаю, чем я думала. Я перепутала вас с другой женщиной. Все смешалось в голове. Столько лет минуло с тех пор, как я переехала в Толку.
Я смотрю на них обоих. Невероятно. Он только что одним взглядом заставил ее умолкнуть.
Отец Доэрти знает что-то, чего не знаю я. Дивья тоже в курсе.
— Пожалуйста, — я перестаю вежливо притворяться, что все в порядке, и поворачиваюсь к продавщице. — Я имею право знать, откуда у меня этот шрам.
Она смотрит то на меня, то на отца Доэрти. Я готова издать истошный вопль. Она просит у него разрешение. Он не имеет права. Она качает головой и берет бутылку вина, которую он ей протягивает.
— Извините, — тихо произносит продавщица.
Я пулей вылетаю из магазина, не обращая внимания на подступающие слезы. Недолго разъезжаю по округе, пытаясь собрать картину по кусочкам, вспомнить, упоминала ли мама о своем пребывании в Толке. Но если бы она упоминала, я бы точно запомнила. О Толке она никогда не рассказывала. Когда близится время ланча, я наконец решаю вернуться в коттедж. Но вместо того, чтобы поесть, бросаю на столешницу сумку с провиантом и звоню матери.
— Рори! — после первого же гудка отвечает она. — Господи, так и знала, что ты позвонишь в четыре часа утра. Я несколько дней пыталась с тобой связаться. Сообщения звонков не заменят, юная леди. А о маме ты подумала? Ты знала, что два дня назад я ездила на уколы.
— Это ботокс, а не пересадка костного мозга. Пройдет, — холодно огрызаюсь я. Месяцев через шесть — зависит от того, куда тебе его кололи.
— Дочь, ты слишком язвительна себе же во вред.
— Ничего подобного, мама.
— Как Ирландия? Как твоя никудышная сводная сестра?
«Мертва», — хочется прокричать мне. Я в Сумеречной зоне и говорю не о сверкающих на солнце вампирах. Если поделюсь с мамой новостями про Кэтлин, она лишь закидает меня триллионом вопросов, на которые я не готова отвечать. Так что придержу эту информацию при себе.
Вместе того я спрашиваю:
— Мам, ты бывала в Толке?
— Хм, что?
— Ты меня слышала.
— С чего ты вдруг спрашиваешь?
— Это простой вопрос. Его происхождение не важно. Ты была или не была в Толке?
— Твой отец жил там какое-то время, ты же знаешь. — Слышу, как она щелкает зажигалкой и затягивается. — Когда твоя сводная сестра была еще маленькой.
Разумеется. Разумеется, она никогда не называет Кэтлин по имени. Разумеется, даже после того, как папа переехал поближе к своему ребенку и попытался стать путным родителем, мама враждебно к нему относится.
— Ты не ответила на мой вопрос.
Я хочу проломить стену. Думаю, мне хватит сил. Но опасаюсь, что поездка в больницу приведет к очередным сенсационным открытиям. Может, они проведут обследование и обнаружат, что я наполовину лепрекон. Кто знает?
— Нет, — наконец отвечает мама. — Нет, не бывала. А ты уже спишь с тем несносным ирландцем? Тебя всегда тянуло к неисправимым людям.
— Его не нужно исправлять.
— Он ведь сломлен.
— Все сломлены. Некоторые демонстрируют это чаще других.
Вернувшись из Ирландии, я только зря рассказала маме о своих чувствах к Малу. В первый и в последний раз я разоткровенничалась с ней по поводу парня. Она закатила скандал — особенно, когда увидела свернутые гигиенические прокладки в стоящей в ванной мусорке и спросила, почему мои месячные наступили так рано. Мне пришлось рассказать о таблетке экстренной контрацепции, а мама взбесилась и потащила меня волоком сдавать анализы на венерические заболевания.
Я никогда не чувствовала себя таким глупым ребенком, как тогда, и с тех самых пор больше ничем с ней не делюсь.
— У меня есть парень, так что, само собой, нет. Я не спала с Малом и не собираюсь.
— Не загадывай. Мы с тобой из одного вредоносного для себя теста. Когда я познакомилась с Гленом, у меня тоже был парень.
— Правда? — снисходительно спрашиваю я.
На самом деле мне плевать. Я не она.
И не важно, если позже мы с Каллумом расстанемся. Я все равно не поступлю так с ним по одной простой причине — я не поступлю так с собой. Измены противоречат моим принципам.
