— Ага, — протяжно говорит мама и снова затягивается сигаретой. — Приятный итальянский парнишка. Учился в полицейской академии. С перспективой на хорошую жизнь, Аврора. А вместо этого я вырезала купоны на суп и брала двойные смены в пиццерии. Черт возьми, бог словно специально наградил меня такой работой, чтобы напомнить, как я поступила с Тони.
Я как раз собираюсь спросить у нее про свой шрам, как вдруг слышу громкий стук за входной дверью.
Пинок.
— Я перезвоню, мам.
— Подожди! Мне нужно рассказать тебе о...
Я заканчиваю разговор и швыряю телефон через барную стойку. Тихонько подойдя к двери, спрашиваю себя, что побудило меня отключить телефон, и тут слышу за дверью заброшенного коттеджа странный, незнакомый и пугающий звук. Если с фотографией не срастется, я вполне могу стать статисткой на первые пять минут низкобюджетного фильма ужасов. С другой стороны, если бы я и продолжила разговор по телефону, меня бы это не спасло.
Маме я бы и кошелек не доверила, не говоря уж о своей жизни.
Молю, пусть это Каллум решил меня удивить и увезти в Англию, а не маньяк-убийца с топором.
Я распахиваю дверь и вижу лишь уже знакомые поля, серое небо и бесконечный дождь. Смотрю влево, затем вправо — снова ничего. Я уже готова закрыть дверь, но вдруг слышу низкий хриплый стон у своих ног. Опускаю глаза. На земле лежит промокший до нитки и порядком позеленевший Мал.
Я охаю, хватаю его за воротник куртки и затаскиваю в дом. Мал чертовски тяжелый и холодный как лед. Мне удается довести его только до середины гостиной, а потом я начинаю стаскивать с него насквозь промокшую одежду. Он обмяк и в отключке. Я не спрашиваю, почему он решил идти пешком вместо того, чтобы вызвать такси или, упаси Господь, меня. Не спрашиваю, где он был. В эту минуту главная задача — сохранить ему жизнь.
После того, как мне удается раздеть Мала до трусов, я закидываю его тяжелую руку себе на плечо и, собрав всю имеющуюся у меня силу, приподнимаю. Мышцы протестующе ноют под весом Мала, пока я веду его в спальню. По пути мы врезаемся в мебель, но я сомневаюсь, что он сейчас осознает, что происходит. Мал ледышка, а раньше всегда был горячим. Меня это пугает.
Уложив его в постель, я включаю радиатор и, рысью сбегав в ванную, возвращаюсь с полотенцем. Я вытираю Мала досуха, потом подтыкаю пуховое одеяло и заворачиваю его как мумию.
— Чай и жаропонижающее сейчас принесу. Никуда не уходи, — шучу я, потому что он без сознания и ничего не слышит. Убегаю на кухню как безголовая курица.
Я включаю чайник, отвинчиваю крышечки на бутылках, потом включаю чайник. (Опять? Опять!)
Возвращаюсь в спальню со стаканом воды и жду, когда закипит чайник.
— Грейся, грейся, грейся, — разговариваю я сама с собой и провожу руками над радиатором, чтобы проверить, теплеет ли он. Ничего.
— Электричество вырубилось по всей деревне, — кашляет Мал и переворачивается. Голос у него такой слабый, что я почти его не слышу. — Бесполезно.
Вот почему чайник не включился. Я пихаю Малу в лицо таблетки и воду, пытаясь не показывать, как измотана.
— Пей.
Он усаживается к изголовью и послушно глотает таблетки, не удосужившись запить их водой. Я упоминала, что он зеленый? Да. Потому что так и есть. А еще его всего трясет. А я, девушка, которой всегда холодно, виновата в том, что он стал сосулькой. Когда я, босая и легко одетая, убежала посреди ночи, Мал отдал мне свою куртку под проливным дождем. Он спал ради меня в гостиной, ничем не укрывшись от холода.
— Нужно везти тебя в больницу.
— В такую-то бурю? Вряд ли, Рори. Да и все равно там наверняка переполнено. В Рождество все пьяницы активизировались, а зима завершила начатое.
— Зачем ты вообще ушел? — шиплю я, пытаясь подавить гнев. — Что за тупой придурок просыпается утром больной, как псина, и решает разгуливать под дождем?
В моей речи проскальзывает тон плохого полицейского из Нью-Джерси, и я начинаю огрызаться. Я заправляю края одеяла под матрац, снова загоняя его в кровать.
Мал не отвечает, просто закрывает глаза. Его грудная клетка едва двигается. Я встаю и иду в спальню Ричардса за еще одним пледом.
Когда я возвращаюсь, Мал выглядит мертвенно-бледным.
Я подношу палец к его ноздрям. Мал еще дышит, но слабо. Кожа покрыта испариной. Все мое тело застывает.
Живи. Я не могу потерять и тебя.
— Да пошел ты. — Чувствую, как глаза наполняются слезами, и начинаю раздеваться.
Малу нужно тепло человеческого тела. Ему нужно тепло тела, и впервые за долгое время мне действительно не холодно. Кровь кипит от ярости из-за того, как он с собой обошелся. И как я обошлась с ним. Я роняю свою одежду у кровати, оставшись в одних белых хлопковых трусиках, и ложусь рядом. День сегодня выдался такой суматошный, что я так и не надела лифчик и не почистила зубы.
Думаю, Мал уже вырубился и даже не осознает, что я переворачиваю его набок и закидываю на него руку и ногу. Чувствую, как глухо и еле-еле бьется его сердце рядом с моим, пытаясь держаться на равных с остальными органами. По моим щекам стекают жгучие слезы.
Все летит в тартарары. Саммер оказалась права. Я лежу с ним в постели голая, но совсем по другой причине. Я не позволю Малу умереть во имя моей верности Каллуму. Ричардс в бегах, мой парень в другой стране, Мал — вдовец (и, возможно, психически болен). И представьте себе! Он сохранил салфетку, и меня преследует огромная тайна, но я не могу выпутаться из этого облака лжи и обмана, которое неотступно следует за каждым моим шагом в Ирландии.
Я растираю его мускулистые руки: вверх-вниз, вверх-вниз. Прижимаю лоб к его губам, чтобы проверить дыхание и температуру. Пульс медленный, дыхание прерывистое. Задумываюсь, не взять ли его телефон, чтобы кому-нибудь позвонить.
Я пою ему колыбельную, которую мне пела в детстве мама, когда укладывала спать. Честно. Это самое чудесное, что она для меня делала. Песня всегда успокаивала и убаюкивала.
— О, дуют ветры над океаном и деревьями, и морями, и вечно неусыпной пташкой.
Мал стонет с закрытыми глазами. Подает признак жизни.
— Рори?
— Да? — с надеждой спрашиваю я.
— Дорогая, ты ужасно поешь. Пожалуйста, замолчи.
Он снова вырубается, а я лежу, обвивая его своим телом и чувствуя каждой клеточкой, и трясусь от смеха.
— Ну и заноза же ты, Доэрти, — бурчу ему в грудь.
По его гладкой смуглой коже пробегают мурашки, и я улыбаюсь. Вряд ли он меня слышит, но я знаю, что мурашками он так реагирует на мою фразу.
— Какой же ты упертый, — вздыхаю я и, сказав это, понимаю, что в меня действительно кое-что упирается.
Одна моя нога закинута на его ногу, а его пенис прижимается к моей промежности. Даже через его трусы чувствую, что он горячий, бархатистый и набухший. Меня пробивает дрожь, и я закрываю глаза, чувствуя приятное возбуждение. Открываю глаза и снова смотрю на него. Но он не притворяется. Мал спит мертвецким сном.
И теплеет. Благодаря мне, Снежной королеве.
— Конечно же, ты возбуждаешься, когда я говорю такое. У тебя всегда было странное чувство юмора, — запоздало замечаю я.
Мал тихонько похрапывает, обмякшим от сна телом накреняясь назад, но я еще не готова его отпускать. Обхватив Мала посильнее, прижимаюсь к нему бедром.
— Мал, пожалуйста, поправляйся. Пожалуйста-пожалуйста, и тогда я смогу петь тебе колыбельные, которые ты ненавидишь, читать твои песни, отчитать тебя за салфетку и закидать миллионом вопросов.
Не понимаю, зачем я это говорю. Ясно как божий день, что Мал не ответит. Каким-то образом мне удается задремать в его объятиях. Я слишком устала, чтобы сейчас идти за едой, которую оставила на кухне.
Просыпаюсь через пару часов. Небо устлано низкими черными облаками, но ночь еще не наступила. Я смотрю на лицо Мала. Кажется, он мирно спит, лицо снова обрело краски. Хорошо то, что он очень-очень горячий и потный. Он поборол лихорадку, его волосы прилипли ко лбу и шее.
