— У меня возникла проблема… — произнес он спокойно. — Как раз три месяца назад.
— С такими деньгами, которыми располагаем и вы, и я, проблем вообще не бывает. По крайней мере, нерешаемых.
— Деньги — тлен. Люди — все.
— Так, значит, у вас не проблема, а человек. Как замечал Отец Народов: есть человек, есть проблема, ну а нет — так и нет.
— Или — наоборот.
— Проблемы появились потому, что исчез человек?
— Вот именно.
— Что же было завязано на этого человека?
— То же, что на вас и на меня.
— Деньги?
— Невероятно большие деньги.
— Константин, ты хочешь сказать…
— Именно.
— Человек, имеющий отношение к передвижению названных сумм, разгуливал у тебя сам по себе, словно мартовский кот?
— Не совсем кот, и совсем не мартовский, но… — Константин… Если бы я тебя не знал… Но ведь это… Это противу всяких правил!
— Вот именно. Слава Богу, не в Швейцарии живем! Правила не соблюдаем, понятия — имеем. Вы ведь разъезжаете в банальной «тридцать первой» в компании одного водителя…
— О том, что на мне висит, не знает ни одна живая душа.
— Теперь знает.
— Нет, знают еще люди… Но они знают и другое: снести мне башку — это все одно, что застрелиться.
— Самоубийц по нашим временам хватает. Многие даже не подозревают об этом.
— М-да… Константин, а ты уверен… Я имею в виду…
— Абсолютно. Чтобы начать действовать, этот человек должен получить от меня «ключ».
— Слово?
— Скажем так: по-ня-ти-е. Без него вся мозаика, существующая в его мозгу, в его памяти, в его фантазиях, не имеет никакого смысла.
— Что с ним сталось?
— Пропал.
— Константин… Еще вопрос… Что-то здесь я не понимаю… Ведь это риск, риск весьма серьезный… зачем тебе было нужно так подставляться? Ты… Ты не допустил ошибки?
Сам Решетов спрашивал себя об этом неоднократно. Но… Он помнил Сережу Дорохова маленьким…
Как-то они играли с Сережей в шахматы. Шахматистом Константин Кириллович был неважным и играл, пожалуй, только на пол-уровня лучше, чем его семилетний противник. Поэтому не поддавался. Они поочередно «зевали» фигуру за фигурой, пока Сережин король не оказался прижат вплотную двумя турами Решетова к краю доски. До мата ему оставалось два хода. Решетов вовсе не собирался расстраивать ребенка и размышлял над тем, как свести к ничьей, да так, чтобы пацан не заметил… А пацан…
Он выудил откуда-то из кармана пробку от лимонада, поставил на доску и ловко, одним щелчком, сбил черного короля.
«А без короля играть нельзя!» — тут же резюмировал мальчик.
«Но так ведь не по правилам», — улыбнувшись, заметил Решетов.
«Ну и что? Я же не хочу проиграть! — Задумался на минуту, добавил:
— У меня это как будто засада. Вы про нее не знали, но кто же говорит про засады?..
Ничья?..»
Константин Кириллович улыбнулся:
«Пока — ничья. А ты не боишься, что в следующей партии я сделаю что-то подобное?»
«Не-а… Я чего-нибудь новенькое придумаю».
Сергей Дорохов еще в семилетнем возрасте понял: играть нужно по своим правилам. Чуть позднее он понял и другое: при этом нужно делать вид, что играешь по предложенным. А третье и главное, он, кажется, знал сызмальства: не нанеси вреда, не сотвори зла людям. Зло вернется к тебе тогда и там, где ты не ожидаешь, и урон будет страшен. Губителен. Смертелен.
Если Дорохов-старший кому-то и мог доверять полностью, то только Сергею. А это означает…
Кришна отхлебнул густого янтарного чая:
— Нет. Я не ошибся. Помните?.. «Не вливают вина молодого в меха ветхие…»
Тот, кого я выбрал, — человек другого мира и другого знания.
— Он молод?
— По сравнению и с вами, и со мной — да. И в то же время — как раз в возрасте деятеля. Китайцы называют это «возрастом собаки», когда человек теряет юношескую гибкость и приобретает твердость, необходимую для свершений. Но главное — он не рос при Сталине, как вы и я, и потому свободен от страха…
— От страха не свободен никто.
— Хм… Может быть… Я-то полагаю, что большинство искренних диссидентов семидесятых-восьмидесятых занимались словопрениями, как раз пытаясь избавиться от того, детского страха… В брежневское время не страх вел — осторожность и терпение.
— Терпение во все времена — удел гениев.
— Тогда наш народ уникален.
— У всех — своя «заноза» в пятке…
— Наверное, так.
— Этот человек — банкир?
— По профессии и образованию — да. Но не только… Как бы вам объяснить, Владимир Семенович… Если вы в нашем деле — цезарь, то он — поэт.
— Поэт, говоришь…
— Да.
— Константин… Но это действительно не по правилам… Кто-то, кроме него, может начать действовать?
— Да.
— Кто?
— Я.
— И все?
— Да.
— Ты готов?
— Да. Мне понадобилось время, чтобы… э-э-э… перестроить «боевые порядки». Сейчас это закончено.
— Когда предполагаешь начать?
— Через месяц-полтора.
— Почему не сейчас?
— Владимир Семенович, мы не договорили о главном.
— О деньгах?
— Именно.
— Ну что ж… Суммы я назвал. Может, подъедешь ко мне? Обсудим детали. И гарантии. Понятные и мне, и людям, которые ставят на банк. Во вторник?
— Подходит.
— Только… Константин Кириллович… Не знаю, какими соображениями ты руководствовался, когда делал ставку на канувшего в небытие человека, а моим… э-э-э… клиентам нужны значимые гарантии.
— Естественно.
— И мне тоже.
— Я понимаю.
— Ты ведь знаешь, Константин… Две ставки в этой жизни сделать нельзя.
Игра слишком рискованна.
— Или жизнь слишком коротка для такой игры.
Глава 19
Кришна проводил визитера. Вернулся в гостиную, не торопясь выкурил папиросу. Подошел к заиндевелому стеклу, полюбовался узором. Лес… Белый, сказочный, неземной… Но здешний, понятный. Лес…
«Лес-батюшка и накормит, и сохранит, и укроет… И характер нашенский от него, от леса пошел… Вот — стою на опушке, весь как на ладошке, а шаг-другой сделал — и нету меня, и не сыщешь… Аукайся… Кому хочу — отзовусь, кому не хочу — пропал… И сыскать здесь чужому не меня, а погибель свою… Болота, чащобы да баловни-лешии так закрутят, что не выберешься вовек… Так что бреди извилистым проселком, а спрямить не пытайся, только шкуру обдерешь, да ноги собьешь, да на тропку ту и воротишься, если не пропадешь вовсе… Прямо только вороны летают, а добрый человек дорогою да тропкою ходит: до тебя люди не глупые были, что те тропки топтали…» — Лицо старика, что говорил эти слова, он видел уже смутно: десятилетним пацаном был в подпасках в Подмосковье, куда мать отсылала его к родне на «подкорм». Лицо видел смутно, а имени не помнил совсем… Он запомнил другое: «Вот стою на опушке, как на ладошке, а шаг сделал — и нету меня».
А что там этот лис говорил о поэтах? Решетов опустился в кресло, включил магнитофон:
На гусарах с опушкою мех.Хрупкий топот морозных копыт.Ветер с Финского. Крупкою снег.Только Пушкин еще не убит.Зал в сиянье. Наташи успех.Свет янтарный в бокалах искрит.За спиной — в полушепоте — смех.Только Пушкин еще не убит.По России простора — на всех.Край разбросанный Богом забыт.По России — дороги вразбег.Только Пушкин еще не убит.У церквей — от лохмотьев калек,У дворцов — от лакеев пестрит.Или год виноват, или век?Только Пушкин еще не убит.На гусарах с опушкою мех…
Поэт способен увидеть то, что для царей невидимо… Мысль красивая…
Решетов протянул руку и взял с полки книгу. Раскрыл: «Никогда Россия не была в столь бедственном положении… Внешние враги, внутренние раздоры, смуты бояр, а более всего совершенное безначалие — все угрожало неизбежной погибелью земле русской… Исключая некоторые низовые города почти вся земля русская была во власти неприятелей, и одна Сергиевская лавра, осажденная войсками второго самозванца под начальством гетмана Сапеги и знаменитого налета пана Лисовского, упорно защищалась; малое число воинов, слуги монастырские и престарелые иноки отстояли святую обитель».
Константин Кириллович прикрыл глаза, откинувшись на спинку кресла. Он вспоминал разговор с Герасимовым. Но пытался восстановить не слова и не понятия, а ощущения… И кажется, не обманывался. Тем более, проверить… Мысль была глупа и проста одновременно; решение пришло мгновенно. Он снял трубку прямой связи с Гончаровым:
— Владимир Петрович, зайдите ко мне.
Снайпер ждал. Странно, но от неудобной позы затекли все мышцы. Именно странно: Али умел ждать, это было главным в его профессии; сам выстрел был всего лишь завершающим, причем не самым трудным этапом: ожидание было мучительнее. Али думал о том, что люди образованные совсем не годятся для такой работы: все ими знаемое и читанное в минуты вынужденного отрешенного уединения должно всплывать и казаться явью… К тому же уединение было еще и напряженным: в любой момент мог поступить сигнал от заказчика на выстрел, и тут словно менялась сама работа: снайпер сливался с оружием, становился его частью, мир он не ощущал вовсе, он чувствовал только себя и человека, ставшего его целью, словно они были связаны очень хрупкой, неразрывной, мучительной нитью, и именно выстрел мог разорвать эту нить и освободить их. Обоих. Порой… Порой снайпер завидовал собственной цели: его выстрел разрывал зыбкие путы этой страшной жизни, в которой так много опасностей и так мало радостей; Али казалось, что смертью он освобождал человека от страха смерти. Навсегда. А сам оставался в этом мире и со своим страхом, и со своей страстью… Проходил день, другой, неделя, и Али ловил себя на том, что смотрит на людей словно сквозь сетку прицела… Ему хотелось помочь им, освободить их от вяжущих сетей… А люди…
