— Имя Фантомаса!
Анри де Луберсак был ошеломлен. Рассказ Вильгельмины показался ему неправдоподобной историей, придуманной с целью ввести его в заблуждение. Он полюбил эту девушку, считая ее искренней, честной, чистой, воспитанной в благородной, изысканной среде, — и вдруг на его глазах разверзлась пропасть между ним и той, которая теперь казалась ему авантюристкой.
Множество мелких фактов вспомнилось лейтенанту, и среди них один, может быть, самый важный: что соединило в доме де Наарбовека самого барона, его приемную дочь и загадочную мадемуазель Берту, чья роль в занимавших Анри де Луберсака делах была более, чем подозрительна?
Между тем Вильгельмина продолжала свою исповедь. Она доверчиво открывала сердце лейтенанту, молчание которого принимала за одобрение.
— Фантомас! — говорила она. — Сколько раз мне снилось это ужасное существо! Сколько раз я боялась, что он обратит свое страшное внимание на мою достойную жалости особу. Барон де Наарбовек, как будто предчувствуя что-то, не раз старался меня успокоить, но, по странному совпадению, всякий раз, как мы заговаривали о Фантомасе, происходила драма, поражавшая нас и заставлявшая вспоминать прежние факты его чудовищного существования.
Де Луберсака все меньше и меньше трогали слова молодой девушки.
«Все это комедия, и комедия довольно грубая, придуманная, чтобы отвести мои подозрения».
Теперь офицер принял решение. Он встал, подошел к Вильгельмине и спросил ее в упор:
— Вильгельмина де Наарбовек, или Тереза Овернуа, это все равно, я хочу знать правду, признайтесь: вы были любовницей капитана Брока?
— Что вы говорите?! — воскликнула девушка, гордо выдержав взгляд офицера. Вильгельмина смертельно побледнела, губы ее дрожали. Ей вдруг стала ясна недоверчивость человека, которому она в своей невинности раскрыла сердце.
Огромная пустота воцарилась в этой чистой душе… Несчастная чувствовала, как ситуация, действительно странная, но вовсе не бесчестившая ее, превращала ее в парию, ставила не только вне человеческих законов, но и вне законов любви. Какое-то мгновение она думала объясниться, оправдаться… но отступила…
Разве теперь это важно, если Анри потерял к ней доверие, если мог бросить ей в лицо такое обвинение?
— Вы оскорбляете меня, — сказала девушка, — возьмите назад свои слова; я требую извинений!
Офицер возразил:
— Мне не в чем извиняться. Я не верю вам, мадемуазель!
Девушка поспешно направилась к двери, сбежала по ступенькам церкви и вскочила в проезжавший фиакр. Офицер, который последовал за ней, услышал ее последние слова, брошенные презрительно:
— Прощайте, сударь, навсегда!
Анри де Луберсак пожал плечами. Возможно, он испытывал угрызения совести, во всяком случае — неуверенность…
Вдруг он вздрогнул: мелькнул чей-то силуэт, какая-то неопределенная фигура, словно тень, показалась под церковной аркой и быстро скрылась. На этот раз Анри де Луберсак не сомневался, что во время его свидания с Вильгельминой за ними следили!
Глава 27
ДВА ВИНСОНА
В тот же день, когда Вильгельмина де Наарбовек и Анри де Луберсак окончательно расстались на ступенях церкви Сен-Сюльпис, происходили странные события.
Было около полудня, когда капрал Винсон, после прибытия в Париж заключенный в тюрьму Шерш-Миди, услышал, что кто-то поворачивает ключ в двери его камеры. Двое тюремщиков позвали:
— Батлер!
Несчастный изменник вышел в коридор.
— Батлер, — сказал один из тюремщиков, старый служака с медалью за Тонкин, — вас переводят в здание Военного совета, где вы займете камеру № 26. Наша тюрьма только для осужденных, а вы пока еще обвиняемый и не можете тут оставаться.
Все это имело мало значения для мнимого Батлера; из всех этих объяснений он понял одно: чтобы перебраться из тюрьмы в камеру в здании Военного совета, он должен перейти улицу Шерш-Миди в сопровождении двух тюремщиков. Несчастный капрал задрожал от волнения при мысли, что его позор хоть на миг станет достоянием любопытной толпы. Но бедняга был вынужден сказать себе, что это лишь начало его крестного пути, что ему придется еще вынести неприятные допросы, ужасные очные ставки, что он должен будет когда-то предстать перед своей обожаемой матушкой, — и этого он боялся больше всего. Потом будет суд в Военном совете, в присутствии публики, приговор; разжалование перед войсками; наконец, казнь. Капрал, не сумевший умереть вовремя, должен был вооружиться мужеством, чтобы испить горькую чашу до дна.
— Пошли! — скомандовал один из тюремщиков.
Капрал покорно дал надеть на себя наручники и в сопровождении двух тюремщиков вышел из тюрьмы. Дневной свет ударил ему в глаза, заставив зажмуриться, и капрал пошатнулся, но тюремщики его поддержали.
Вокруг было множество прохожих, но они не обращали никакого внимания на эту вызывающую жалость группу: между тюрьмой и Военным советом, здания которых находились друг против друга, постоянно водили заключенных и обвиняемых.
Тем не менее, капрал, очевидно, был очень сильно взволнован, потому что неожиданно, глубоко вздохнув, почти захрипев, он рухнул на землю. Тюремщики подняли его и буквально донесли до входа в Военный совет. Несколько любопытных, удивленных необыкновенной бледностью заключенного, который, казалось, был в обмороке, хотели было войти следом. Но стражники поспешили запереть ворота, ведущие во двор Совета, и, прежде чем отвести капрала в камеру, посадили бесчувственного беднягу на стул в будке сторожа.
Сторож предложил уксус, они растерли им несчастного; один из тюремщиков похлопал его по рукам. Все было напрасно, заключенный Батлер не подавал признаков жизни.
— Право, лучше было бы перенести его в камеру, — сказал обеспокоенный сторож. — Может быть, когда его уложат на тюфяк, он придет в чувство? Кроме того, надо поискать дежурного врача.
Двое тюремщиков, которых тоже беспокоило странное состояние узника, приняли совет сторожа и перенесли заключенного на убогое ложе в камере № 26.
— Лейтенант Сервен?
— Да, майор!
— Поскольку вы мой заместитель, вы должны помочь мне разобраться в бумагах. Уже половина двенадцатого, и я хотел бы пойти позавтракать.
Лейтенант Сервен улыбнулся и быстро принес пачку документов.
Две недели назад майор Дюмулен, заместитель начальника Второго бюро Генерального штаба, — офицер, мечтой которого всегда было участие в военных действиях и учениях, — помимо всего прочего, стал исполнять функции главного правительственного комиссара при Первом военном совете.
Этот новый доверенный ему пост обещал майору скорое повышение в чин подполковника. Сверх того, по расчетам, какие всегда делали офицеры перед ежегодными награждениями, ему были обеспечены звезды от командира дивизии!
Легко ли было офицеру, мечтавшему командовать батальоном в Африке, оставаться в Париже, сидя по горло в бумагах, и утешаться тем, что сделал удачную карьеру?
Дюмулен уже несколько дней занимал свой новый пост и рассчитывал мирно войти в курс дел, которыми занимался Совет. Обычно это были одни и те же дела: какие-нибудь уклоняющиеся от военной службы резервисты пропустили призыв — скорее по небрежности, чем по злому умыслу, — и судьи после короткого следствия присуждали обычный срок — месяц тюрьмы за первое нарушение, два месяца в случае рецидива. Иной раз занимались мелкими кражами, драками и ранами, неподчинением — одним словом, обычной рутиной, скромными делами, знакомыми любому провинциальному исправительному трибуналу.
Майор Дюмулен надеялся, что будет мало занят. Поэтому, когда вчера вечером ему домой доставили секретное сообщение из министерства, что арестован дезертир, обвиняемый в измене, и что речь идет о капрале Винсоне, майор, прочтя это имя, просто подскочил. Он очень хорошо знал это дело, понимал, что оно крайне запутано, полно тайн, изобилует опасностями и сложностями. Ведь дело Винсона было связано с убийством капитана Брока и певицы Нишун, с пропавшим планом мобилизации, с исчезнувшим артиллерийским орудием!
Предположения майора Дюмулена о свободном времени вдруг рассыпались в прах; теперь придется заниматься не только текущими делами Совета, когда ему, как высшему начальству, можно было смотреть на все свысока и заставлять работать подчиненных; теперь его ожидал крупный процесс, сенсационное дело!
И Дюмулен уже видел, как тонет в досье, тщательное изучение которых ему угрожало; процесс должен взволновать общественное мнение, в дело вцепится пресса!..
Он заранее представлял себе заседание суда, где он лично должен будет произносить обвинительное заключение, дискутировать с адвокатом, которого придется слушать, возражать ему, и с немалыми трудностями. Потому что дело Винсона, вне всякого сомнения, достаточно серьезно для того, чтобы подсудимого защищал глава сословия адвокатов.
