и уже она не возражала против поцелуев. Через неделю она написала смску (Мирон удивлялся, как быстро вошел в обиход этот способ общения!): «Я постоянно вижу твое лицо, взгляд, слышу голос – можно ставить диагноз». Но прошла еще пара месяцев, прежде чем она сдалась. Потом она, смеясь, говорила, что, конечно, как мужчина он произвел на нее впечатление, что женщину мужественность радует. Но уже на конференции она почувствовала, как она выразилась, «запах мысли», от него исходящий. А еще в школе, на вопрос, какие ей нравятся больше мужчины – блондины или брюнеты, она отвечала, что умные. Это то, чего она хотела от жизни, – быть подругой творческого и умного мужчины. И после вечера в мастерской приятеля, когда, как выяснилось, он еще и лишил ее девственности, он повез ее в такси к ней домой, думая, как бы свалить и больше не общаться. А она шептала, прижавшись к его плечу: «Теперь твоя. Навсегда твоя». Ему казалось, что такого ему никак не надо. Но прошло несколько лет непрекращающейся любви. Тогда-то он и сделал то, что никогда не думал делать, занимаясь любовью с другими женщинами, – развелся. Он оставил первой жене родовую, еще дедовскую, квартиру. И они с Ариной расписались и принялись скитаться по съемным углам. Так прошло пять лет.
Тогда-то ему и понадобились деньги. Тогда-то он и принял приглашение Диаманта (в просторечье – Димы) Глухова пойти работать в его фонд. Собственно, что значит – принял. Ведь фонд был следствием их разговоров. Шайнбарову тогда казалось, что стоит издать корпус основных текстов русских изгнанников, как жизнь переменится в нынешней России. И без конца твердил это Диаманту, который почему-то после работы каждый день провожал Мирона до метро. Дима Глухов с его слегка оттопыренными ушами и зеленоватым цветом лица, днем ходивший в темных очках, был хороший переводчик. Структура фонда была создана. Она была проста: президент и научные кураторы, осуществлявшие связь с переводчиками, авторами предисловий, примечаний и издательствами в разных городах.
Но почему такое странное имя – Диамант? У Глухова он не спрашивал, сотрудники, похоже, старались об этом не думать, чтобы начальник не принял за насмешку. Он знал, что по-немецки диамант значит алмаз. В любимых им немецких и скандинавских сказках жили себе тролли, которые любили драгоценные камни. И любили давать детям имена – названия драгоценных камней. Чуял Вий? Запах мысли! Открытые глаза передали Хоме в мозг образ чудища, Вий эту мысленную волну и уловил. А Вий ведь из породы троллей… Наверняка. Вот Арине нравился запах мысли, но те, кто мысли не имел, хотя и хотел иметь, раздражались, чуя этот запах. И он с сердечным толчком вообразил вдруг тяжелую фигуру Глухова, его молодое, но с морщинами зеленоватого цвета лицо. Лицо тролля. А тут еще его компьютерная идея троллинга – гробить соперников, как бы от их имени и с их электронных адресов рассылать всякие гадости общим партнерам, чтобы те обозлились на соперников. Мирону это не нравилось, тем более что он догадывался, кто автор этой находки.
Он работал, на эти деньги можно стало жить. Но последнее время ему казалось, что Глухов почему-то невзлюбил его. На днях толчок в метро. Он сделал что-то вроде пируэта на краю платформы, но удержался. Тут и поезд подошел. Он сел в вагон, двое толкнувших вошли следом. Случайность? Мирон еще подумал: вот было бы смешно как в боевиках, что эти двое посланы какой-нибудь мафией его «убрать». И вправду странно. Вышли из метро и сели с ним в один автобус. Может, следили? Кому он нужен? С чего бы это следить за ним? Но они назойливо становились рядом, перемигивались через его голову. Гримасничали. Один чубатый, чуб наискосок через весь лоб, и все время улыбался, зубы желтые, прокуренные. Но улыбался вроде даже как-то смущенно, словно что-то про Шайнбарова знает, знал и то, что с ним произойдет тоже. А второй – мрачный, угрюмый, толстопузый, отвечал на подмигивания приятеля, как бы прикрывая оба глаза. Потом он вышел, они остались в автобусе. Но перед самым домом около его ног с шумом ударился кирпич, разлетевшись на мелкие осколки, попавшие и в лицо. Он вжал голову в плечи и нырнул под балкон.
Они чуют запах мысли! – сказал он сам себе. – По глазам видят. Поэтому и сказано было Хоме Бруту: «Не смотри! Иными словами, не думай!» А наш народ – это Вий. Он все просит: «Поднимите мне веки». Поднимали не раз. Первый раз народу веки Пугачев поднял. Потом большевики поднимали. Нельзя на него глядеть и говорить правду. Нельзя думать то, что понимаешь! В сталинское время был девиз: «Не думай. Подумал – не записывай. Записал – не печатай. Напечатал – отрекись». А теперь почему-то многие боятся даже думать. Слишком много непонятных убийств по стране.
Откуда Глухов брал деньги, он догадывался, но не хотел участвовать в этом полукриминальном направлении работы фонда. Только сейчас он вдруг понял, что оно сомнительное. Похоже, они отмывали чьи-то деньги. Поэтому страшновато-случайную эсемеску без подписи, полученную на днях, он воспринял как привет от Глухова: «С…., где мои бабки? Я тебя из-под земли достану». Такое рассылали бандиты наудачу, но он имел основания подозревать, что Глухов опасается его знания об отмывании денег.
Арине он ничего не рассказал. Слишком любил ее, не хотел пугать. Когда глядел на нее, то чувствовал, что любовь все время с ним. Она чувствовала его взгляд и всегда отвечала сиянием глаз. И этот покорный, бесстыдный («делай со мной, что хочешь»), преданный взгляд женщины, положившей свою голову тебе на плечо!.. Она счастлива. А уж как был он счастлив! Какое это оказалось блаженство – жить с любимой женщиной, видеть ее каждый день, обнимать, целовать – не тайком, не в чужих углах… Оказалось неожиданно, что брак по любви возможен и приносит настоящее счастье.
Настоящее! Это он первый раз в жизни ощутил. И к компьютеру его Арина не ревновала, как ревновала к пишущей машинке первая жена. Глаза болели и смыкались от мерцания голубого экрана, и словно выплывали из него образы.
* * *
Сегодня после работы они встретились в центре, чтобы вместе ехать в гости. В гостях говорили о надвигающемся кризисе, он ел как-то неохотно, не острил, только вяло пробормотал последнюю шутку: «Все мы думаем о завтрашнем дне. Какое оно будет, это завтрашнее дно?» Арина поглядывала на него, но ничего при других людях не спрашивала. Возвращались они уже поздно. И тогда она спросила: «Ты о чем так задумался?» Он не отвечал,
