— Ну, да, я забыла, у тебя как всегда все в порядке. Человека посадят, а у тебя все в порядке.
— Я хочу, чтобы меня посадили! — Коротко вскинулся Карапет, уговаривающие руки Галки и Тамилы Ивановны усаживали его обратно, поили кофе, гладили по неровной голове.
Прокопенко встал и вышел. Лариса повернулась к Волчку.
— А ты?
— Я?
— Ты?
Волчок видел все, видел пухлый, отчаянный кулак Карапета, видел его соприкосновение с челюстью Пызина. Пожалуй, от такого удара и челюсть может треснуть. Но сказать правду, не то что на суде, но даже здесь, перед лицом возбужденного коллектива, было нереально.
— Что ты молчишь?
— Я ничего не видел.
— Как подсмотреть какую–нибудь гадость, ты всегда тут как тут, а когда нужно спасти человека, ты глазенки в пол, понятно!
Молодой человек страдал невыносимо, тем более, что обвинение Ларисы было построено таким образом, что било сразу по двум болевым точкам в уязвимой совести молодого консультанта. Она могла намекать и на его невольное свидетельство ее давнего грехопадения, и на антипатриотический прокол недавних дней. Скорее, второе. Конечно, второе. Хотел блеснуть свободомыслием, а просто выпростал предательский волчий хвост.
— Но я ничего не видел!
— Да ладно, слепец, только ты не Гомер, ты Паниковский.
Молодой человек наклонил голову, когда идут прямые грубые оскорбления, становится немного легче, чем в те моменты, когда изящно пытают совесть.
— Я ничего не видел.
— Ну и что? А просто выйти и сказать — была пощечина, граждане судьи!
Карапет опять рванулся, как Прометей со скалы, но оковы женских рук вернули его обратно.
— Это лжесвидетельство, я не хочу, чтобы меня защищали такими методами. Не соглашайтесь Шура. Я отсижу свои три, или даже девять лет, отсижу, но я буду знать, что наказал подлеца.
— По хорошему, тебе бы надо было бы дать по морде шефу, а ты побоялся. — Сказал Тойво негромко и в трубку.
— Что? — Удивились некоторые.
— Что ты сказал? — Повернулся к нему Карапет.
— Как вам не стыдно Тойво, а еще интеллигентный такой человек. — Бросились на длинного Галка и Тамила Ивановна.
— Что он сказал?! — Повернулся к ним Карапет.
— Да ничего, он не сказал. — Успокаивала его машинистка.
— Что ты сказал?
Тойво достал трубку изо рта и отрицательно помахал ею в воздухе.
— Это так, мысли вообще. И в сторону.
— Ты куда? — Спросила Лариса у Волчка.
— Я ничего не видел.
— Не важно, постой.
— Я хочу в туалет.
Лариса опять прищурилась.
— Ах, приспичило? Ну, иди, иди.
Молодой человек вышел в коридор на ватных ногах. Он был бы счастлив услужить Ларисе, он бы многое был готов отдать ради этого, но суд!!!
Лариса смотрела ему вслед презрительно, она ничуть не считала, что потерпела поражение в этой атаке. Парня додавим. Отлично было видно, как он вздрагивает, когда ему под нежный розовый ноготь втыкают иголку обвинения в нелюбви к отечеству. Сказать по правде, в это время в Ларисе в самой происходили сложные и противоречивые психологические процессы.
Она то с особой силой ощущала себя дочерью русского офицера, и в ней кипело обжигающее «за державу обидно», вместе с не умирающей детской надеждой, что Чапаев доплывет; то вдруг обнаруживала, что ей хочется вызволением нелепого Карапета либерально, почти по–диссидентски щелкнуть по носу тупоумную, мягкотелую нынешнюю партийную диктатуру. Она была одновременно и за родимую родину, и за всеобщую свободу. И от невозможности остановиться в какой–то одной точке неосознанно и непрерывно злилась. Карапет был не такой уж светоч и борец, но его бесчеловечно было бросить без подмоги. Но Карапет, вместе с тем, был бывший приспособленец, поэтому, противно и нелепо было бы защищать его своей собственной грудью. Вот за Николая Гумилева она бестрепетно бы подставила под пули свою любимую водолазку. И если бы во имя большой государственной пользы надо было растоптать того прежнего, ничтожного, лизоблюдного Карапета, она бы позволила его растоптать.
Ей хотелось быть хорошо оцененной в свободомыслящих кругах. Все связанное напрямую с властью казалось безнадежно тухлым, заслуживающим только иронического презрения.
Параллельно с этим, она неожиданно забавлялась тем, до какой степени, оказывается, это действенный инструмент — обвинение в непатриотизме. Удивлялась как маленькая девочка, которая в груде мусора нашла скальпель и наслаждается возможностью полоснуть любого подвернувшегося.
А ведь и, правда, смешно. Все такие свободные. Высмеивают советские дороги, пустые магазины, пьянство, нищету, тупейшую власть, туалетную грязь, дикость нравов, все, все, все у нас сущее дерьмо, что ни сравни с западным, все говно, но стоит вот так прямо ткнуть пальцем — ты предатель! с человеком что–то делается. Быть антисоветчиком как–то даже уже и естественно, но когда называют власовцем, страшно.
7
— Твоя фамилия не от белорусского волка, а от какого–то более мелкого зверя. Значительно более мелкого. Суетливого, как хорьковая белка. Даже нет, ты вообще не из фауны, ты вот эта игрушка, которая крутится со звоном. — Говорила Лариса медленно и задумчиво Волчку, и он невольно схватился за бока, чтобы проверить, не находиться ли и в самом деле в состоянии вращательного движения.
Лариса забычковала сигарету, вздохнула с какой–то окончательной разочарованностью в человеке.
— Береги честь смолоду, волчок–дружок.
Лариса удалилась в свой кабинет, а молодой консультант погрузился в кресло как в сосуд с расплавленным свинцом. Удалившаяся Лариса была уверена, что осталось сделать всего несколько уколов в эту ничтожную совесть, чтобы обладатель ее с воплями кинулся давать любые показания, если надо, то и на самого себя.
А дело, между тем, раскручивалось. На настоящий политический уровень оно не тянуло, хотя зам и старался. Но было ясно, что это и не простой производственный конфликт. Скоро уже все были в курсе, что Карапету маячит вполне реальная зона. Дядьку надо было спасать.
Волчка пригласили к настоящему следователю, и хотя он сразу же, с первого слова заявил, что ничего не видел, потому что рассматривал пятно на брюках, его мурыжили почти два часа. Одновременно настырный и вкрадчивый капитан подъезжал и так и эдак. Пытался выявить в консультанте советскую сознательность, но быстро оставил попытки, намекал и на социальное происхождение, ты мол, парень из сирот, на кухаркины деньги выучился, а эти москвичи тут жируют, в огромных однокомнатных квартирах на улице 1905 года, и лупят по морде хороших комсомольских парней, раскрывших по сути шайку расхитителей честных советских гонораров. И это не сработало. Молодой консультант стоял насмерть — брюки, пятно.
Ничего не видел?
А, может, слышал?
Был ведь звук удара? На что он был похож, на удар кулаком, или открытой ладонью? Молодой человек запаниковал, понимая — попался. Забормотал что–то про среднее ухо, которое раньше все время воспалялось, а потом и про средний от этого слух, мол, даже собственная тетя не брала его в хор, которым руководила, даже по знакомству не брала. И вообще, пятно.
Тогда капитан перекинулся на инородческую траекторию, мол, понаехали в столицу разные, колотят по мордасам честных замредакторов, разве не должен поучаствовать в пресечении этого безобразия честный русский парень, армеец и ученый.
Волчок заметил несоответствие в построениях капитана. Карапет был у него то зажравшийся, то понаехавший, но молодой специалист по Бородинскому сражению решил не вылезать с этим наблюдением.
Поэтому промолчал. Уклонился, отмазался.
Дав подписать ему каждый лист протокола, капитан, с отвращением подмахивая пропуск, сказал.
— Эх, ты, пятно! Я понимаю, запугали тебя.
— Кто?
Капитан уже не смотрел на него.
— Иди, только знай, что это лжесвидетельство. Такое чистоплюйское — ничего не видел, ничего не знаю, есть чистейшее лжесвидетельство.
Волчок с удовольствием не пошел бы на работу, но у него назначены были три важнейшие встречи. Одна как раз со специалистом по муниципальному устройству Римской Империи.
Он сидел за своим столом, когда раздались шаги по коридору. Не шаги специалиста, консультант вжался в кресло. Лариса вошла, туманя свой облик дорогими табачными дымами, облако дорогого косметического запаха так же ощущалось на расстоянии.
— Ну, ты ничего не хочешь мне сказать, патриот–надомник?
Всю ночь консультант не спал. На судьбу боевого армянина ему было плевать. Он был занят решением теоремы: как отбиться от Ларисы. Она явно наметила его в герои этого процесса, какова будет ее месть, если он откажется, ему было настолько жутко думать, что он не думал. Но и капитанских щупалец официального закона он тоже боялся страшно. Как быть?! Отвлекал себя боковыми мыслями: гад Прокопенко, вовремя слинял, всегда знает, когда скрыться у себя в семействе. Права Лара, что–то нечисто с его чистым счастьем!
