Страсть к смене имен, к счастью, продолжалась недолго и в непродолжительном времени не замедлили вернуться к прежним обычаям. Однако еще при консульстве правительство должно было циркулярами предписывать мэрам уничтожать в выдаваемых ими метрических выписках такие имена, как например: Республика, Цивилизация, Свобода (Republique, Civilisation, Liberte), или Кипарис, Лютик, Золотая-Пуговка, Огурчик-Корнишон и т. п. В царствование Луи-Филиппа пытались восстановить ради Эмиля Жирардена закон XI года. Противники оспаривали его право на имя, под которым он приобрел известность. Чтобы добиться его исключения из Палаты депутатов, они требовали наложения на него наказания на основании жерминальского закона, который, по заключению законоведов, никогда не был отменен. По-видимому, однако, гг. казуистам этого не удалось.
Закон XI года, каравший нарушителя (за присвоение чужого имени) 6-тью годами тюремного заключения, был изменен законом 27 мая 1858 года, налагавшим взамен тюрьмы денежный штраф от 500 до 10.000 франков.
В настоящее время всякое требование об изменении фамилии должно быть припечатано в «Официальной газете» в Париже; затем в «Судебной газете» по месту рождения просителя и в «Ведомостях» по месту его жительства. Прошению дается ход не ранее как через три месяца после этих публикаций, и когда оно удовлетворяется, то о сем помещается в Законодательном бюллетене (собрании узаконений), но в законную силу это распоряжение входит только по истечении годового срока. Все заинтересованные в деле лица могут в течение этого времени протестовать, и, в случае возникновения подобных претензий, они поступают на рассмотрение Государственного совета.
Фамилия рассматривается как собственность семьи, которая ее носит. Никто не праве ее отчуждать или передавать в пользование постороннему лицу без согласия всех членов рода, носящих фамильное имя.
Каждому дано прославлять свое имя по мере сил и способностей, не отражая этого блеска ни на кого, кроме разве случайных однофамильцев.
ОТДЕЛ ЧЕТВЕРТЫЙ
ЭКСТРАВАГАНТНОСТИ МОДЫ
Часто говорят о тирании моды. Но она особенно дает себя чувствовать в смутные времена, когда тот или иной костюм становится доказательством «гражданской добродетели», и всякий, кто не носит этого костюма, является уже «подозрительным». Понятно, как легко, вступая на подобный скользкий путь, впасть в чрезвычайные крайности.
Как и все виды умственной ненормальности, безумие моды также заразительно и подражательно.[256] Можно даже сказать, что в этой сфере, чем более какое-нибудь изощрение расходится со здравым смыслом, тем скорее оно прививается и распространяется.
Довольно для примера привести хотя бы успех, который, благодаря герцогине Шартрской, приобрели при Людовике XVI и Марии-Антуанетте головные уборы, известные под именем «сентиментальных пуфов».[257] Они состояли из целой коллекции вещей, напоминавших интересное событие или любимых людей: жена моряка нагромождала на голову модель фрегата с развернутыми парусами; жена военного нацепляла целую крепость и прикалывала еще к волосам шпагу и крест Св. Людовика; иные украшали себе голову пятью-семью куклами, по числу своих детей. Герцогиня Лозэн появилась однажды у маркизы дю Деффан с пуфом, представлявшим целый рельефный пейзаж: волнующееся море, плавающих у его берегов уток и охотника, прицеливающегося в них; увенчивала этот пуф мельница, у которой мельничиха кокетничала с аббатом, а внизу из-за уха виднелся мельник, ведущий осла.
Трудно себе вообразить, что представлял даже простой чепец того времени: «В глубине, на кресле, сидела женщина с грудным младенцем, изображающим герцога Валуа (Луи-Филиппа). Направо сидел попугай, любимая птица принцессы, и клевал вишни, налево виднелся маленький негр, также ее любимец. Свободные места были убраны пучками волос ее мужа, герцога Шартрского, ее отца, герцога Пантьеврского и ее свекра, герцога Орлеанского. Таков был убор, которым в один прекрасный день принцесса „украсила“ себе голову.
Чепцы — „пуфы“, чепцы — „английский парк“, „ветряная мельница“, „прекрасная курица“ и „фрегат Юнона“ были в особенно большом употреблении.
В 1775 году, однажды летом, Мария-Антуанетта появилась в платье из темной шелковой тафты. „Это цвет блохи!“, — воскликнул король. И слово и моду, конечно, подхватили, и весь двор оделся в „цвет блохи“. Париж и провинция, натурально, спешили ему подражать.[258]
Позднее в моду вошел серо-пепельный цвет, потому что волосы королевы были этого оттенка, и Марии-Антуанетте пришлось даже посылать пряди своих волос на гобеленовую и на лионские фабрики для образца, по которому вырабатывалась точная окраска материй.
Когда после родов у королевы стали выпадать волосы, и она начала носить низкую прическу, и эта мода тотчас же привилась, и все дамы стали причесываться так же, что называлось причесываться „по-детски“ (а l'enfant).
Связь моды с политикой начинается с 1787 года. В начале этого года стали носить жилеты „нотаблей“, как намек на собрание, в котором председательствовал сам король. На них Людовик XVI и изображался восседающим на троне, причем в левой руке он держал свиток с надписью: „золотой век“, а правой, как будто, шарил у себя в кармане. Это были уже, как видно, первые провозвестники карикатуры!
Когда кардинал де Роган был арестован и заключен в Бастилию, то парижские модистки в насмешку над королевой придумали дамскую шляпу, прозванную „Калиостро“ или „Ожерелье Королевы“.[259] Так как она делалась из соломы цветов герба кардинала, то ее называли также шляпой „кардинала на соломе“ и, чтобы разжалобить публику, распространяли слух, что его преосвященству приходится спать в тюрьме на соломе. Шляпа кроме того украшалась ожерельем, напоминавшим знаменитое ожерелье Бёмэра и Бессанжа.
Общественные классы с каждым днем начинают утрачивать прежние различия, и это тоже отражается на моде. Рыночные торговки или, как их звали прежде, „пуасардки“, становятся уже „дамами рынка“ и являются приветствовать королевскую чету в Версале не в прежних своих костюмах, а разодетыми в модные шелковые платья, в кружевах и бриллиантах. Это было почти накануне взятия Бастилии,[260] за два-три года до провозглашения „прав человека“.[261] После падения этого оплота самодержавных злоупотреблений, революция окончательно наложила свой отпечаток на современные моды. Женщины начинают носить чепцы „Бастилии“, забавное описание которых сохранилось для потомства в „Журнале роскоши и моды“; чепцы „гражданки“ и „трех объединенных сословий“.[262]
Спустя еще некоторое время в женском гардеробе появились „неглиже патриотки“ и роскошный туалет „Конституции“.
В „Журнале Моды и вкуса“ изображаются: важная дама в полосатом платье национальных цветов, монахиня, возвращенная в мир, в батистовом платье „весталки“ и в головном уборе „страстей господних“; патриотка в мундире из синего сукна, ставшего новым королевским цветом, и в черной поярковой шляпе с трехцветным шнуром и кокардой. Редактор журнала отмечает не без грусти, что женщины „уже давно не носят более ни панье, ни карманов, ни подкладок“. Прическа молодых людей становится очень простой; многие начинают стричься в кружок и вовсе не употребляют пудры…
„Для наших париков нужна пудра, — писал Жан-Жак-Руссо — а у бедных поэтому не хватает хлеба“, и светские женщины отказались от пудры, на которую шла мука. Даже актрисы последовали вскоре их примеру, так как Парижу угрожал голод и ужасное всеобщее банкротство.
Мода на короткие и гладкие волосы называлась революционной, так как, подобно платьям, и прически тоже были или патриотические или антиреволюционные. На аристократические балы и собрания кавалеры должны были еще являться причесанными „антиреволюционно“, т. е. в мелко завитых, крепированных волосах, заканчивающихся двумя полукруглыми буклями, причем волосы спускались на лоб и разделялись прямым пробором, начинающимся от маковки.[263]
Начиная с 1790 года, роялистская молодежь, не последовавшая за принцами в Кобленц,[264] проявляла оппозиционное направление даже в костюме. Убежденные аристократы одевались только в черное, как бы нося траур по монархии. По словам одного современного журнала,[265] после костюма „полуобращенного“, состоявшего из пестрого сюртука с воротником другого, — яркого цвета, они стали носить открытые фраки, при „монархических“[266] жилетах, на которых часто бросались в глаза вышитые щитки с тремя королевскими лилиями под короной на белом поле.[267]
Однако более значительные изменения в моде начались только в 1790 году, когда „рабы предрассудков, упорно продолжавшие носить на своих плечах и спинах позорные знаки холопства“, дают, наконец, при помощи „палочных ударов“ убедить себя, что и они тоже граждане и сыны отечества.[268]
