— Они все здесь, — сказала она, ошарашенно глядя на него.
— Что? — не понял он.
— Три картины, которые я купила у вашего отца.
— А-а-а, — протянул Фалькон, стараясь не обнаруживать своего замешательства.
— Он уверял меня, что они уникальны.
— Они таковыми и были… в момент продажи.
— Не понимаю, — сказала она, на этот раз уже раздраженным тоном, ухватившись за полы жакета.
— Скажите, сеньора Хименес, когда мой отец продавал вам картины… вы немножко выпили, закусили во дворике, а потом… что было потом? Он взял вас под локоток и привел сюда. Не шептал ли он вам доверительно: «В этой комнате продается все, кроме… вот этого!»
— Именно так все и было.
— И вы попались на эту удочку три раза?
— Ну, конечно же, нет. Так он сказал в первый раз…
— Однако вы решили купить именно эту картину?
Она пропустила вопрос мимо ушей.
— В следующий раз он сказал: «Боюсь, это вам не по карману».
— А потом?
— «Эта картина чудовищно обрамлена… Я не хотел бы продавать ее вам».
— И каждый раз вы покупали именно то, что он якобы не желал вам сначала уступать?
Она в ярости топнула ногой, осознав всю нелепость и унизительность своего тогдашнего положения.
— Не расстраивайтесь, сеньора Хименес, — попытался успокоить ее Фалькон. — Ни у кого, кроме вас, именно этих пейзажей нет. Он не страдал ни глупостью, ни легкомыслием. Это была всего лишь безобидная игра, в которую ему нравилось играть.
— Потрудитесь объяснить, — резко сказала она, и Хавьер почувствовал облегчение оттого, что не принадлежит к числу ее наемных работников.
— Я могу рассказать, как это делалось, но побудительные мотивы мне самому до конца не ясны, — начал Хавьер. — Я никогда не участвовал ни в каких вечеринках, а сидел у себя и читал американские детективы. Когда гости уходили, отец, обычно вдрызг пьяный, врывался в мою комнату и, независимо от того, спал я или нет, орал: «Хавьер!» — и потрясал пачкой денег у меня перед носом. Своей выручкой за вечер. Если я спал, то спросонья бормотал что-то одобрительное; если не спал — то кивал поверх книги. После этого он бежал прямиком в мастерскую и рисовал точно такую же картину, как только что проданная. Наутро она обычно уже была вставлена в раму и висела на стене.
— Очень оригинально, — брезгливо поежившись, заявила она.
— Я сам видел, как он рисовал вот эту крышу собора. Знаете, сколько это заняло у него времени?
Она посмотрела на картину — фантастически сложную комбинацию взмывающих ввысь контрфорсов, стен и куполов, заряженную энергией кубизма.
— Семнадцать с половиной минут, — объявил Хавьер. — Отец сам попросил меня засечь время. Он был накачан вином и наркотиками.
— Но чего ради он это делал?
— Сто процентов прибыли за ночь.
— Но зачем такому человеку надо было?.. То есть это же просто смешно. Они стоили дорого, но не думаю, чтобы я заплатила за каждую из них больше миллиона. Чего он добивался? Ему что, нужны были деньги, или дело в чем-то другом?
Они помолчали. С дворика пахнуло теплым ветерком.
— Не хотите получить свои деньги назад? — спросил он.
Она медленно отвела взгляд от картины и посмотрела на него.
— Он не истратил их, — объяснил Фалькон, — ни единой песеты. Он даже не стал класть их в банк. Все деньги здесь, в его мастерской, лежат наверху в коробке из-под стирального порошка.
— Но что же все это значит, дон Хавьер?
— Это значит… что вам, возможно, не стоит уж слишком на него сердиться, потому что, в конечном счете, он играл против себя.
— Можно мне закурить?
— Конечно. Давайте выйдем во дворик, и я вам там чего-нибудь налью.
— Виски, если у вас есть. Мне, после всего этого, нужно что-то крепкое.
Они устроились на кованых железных стульях за инкрустированным столиком под единственным в галерее фонарем и молча потягивали виски. Фалькон спросил ее о детях, она что-то ответила, хотя мысли ее явно были далеко.
— Я в пятницу ездил в Мадрид, — сказал он, — специально чтобы повидаться со старшим сыном вашего мужа.
— Вы очень четкий человек, дон Хавьер, — заметила она. — Я отвыкла от такой скрупулезности, прожив столько лет среди севильцев.
— Я особенно скрупулезен, когда заинтригован.
Вдова вскинула ногу на ногу, нацелив на Фалькона изящно выгнутый под атласной перемычкой шлепанца носок. Она производила впечатление женщины, знавшей, как вести себя в постели, и весьма требовательной, но вместе с тем и способной вознаграждать. Эта чисто теоретическая оценка вдруг разбудила в нем сладострастие, ему представилось, как она опускается на колени, оборачивается на него через плечо, а ее черная юбка задирается вверх, обнажая бедра. Не привыкший к таким вторжениям неконтролируемых образов в свой рассудок, Фалькон встряхнул головой. Усилием воли он прекратил это безобразие и сосредоточил внимание на кусочке льда в стакане.
— Вы хотели узнать, почему Гумерсинда покончила с собой, — нарушила она молчание.
— Меня заинтересовало то состояние давящей тоски, в котором, по вашим словам, находился ваш муж и которое, возможно, заставило Гумерсинду покончить счеты с жизнью. Я хотел понять, что могло стать причиной такой опустошенности.
— Все полицейские похожи на вас?
— Мы обычные люди… каждый из нас не похож на другого, — ответил Фалькон.
— Так что же вы выведали?
Он подробно передал ей свой разговор с Хосе Мануэлем. Консуэло Хименес вся превратилась в слух, и от ее самодовольной сексуальности не осталось и следа. Туфля, которая покачивалась так близко от его колена, опустилась на мраморную плитку пола рядом со своей парой. Когда он подошел к концу рассказа, прежний апломб сохраняли лишь подкладные плечи ее жакета. Фалькон налил еще виски.
— Los Ninos de la Calle, — закончил он.
— Я тоже об этом подумала, — сказала она.
— Его помешанность на безопасности.
— Мне следовало выяснить, что совершил Рауль. Я не должна была прятать голову в песок. Мне надо было докопаться до правды, чтобы понять его… его мотивы.
— А что, если бы вам пришлось посвятить этому всю свою жизнь?
Она закурила еще одну сигарету.
— Вы полагаете, это имеет какое-то отношение к убийству?
— Я спросил его, не думает ли он, что Артуро все еще жив, — сказал Фалькон.
— И вернулся, чтобы отомстить? — спросила сеньора Хименес. — Но это же абсурд. Я уверена, что они убили бедного мальчика.
— А зачем? Я, напротив, уверен в том, что они как-то его использовали… засадили за какую-нибудь черную работу вроде плетения ковров.
— Как раба? — поинтересовалась она. — А вдруг он убежал?
— Вы когда-нибудь бывали, например, в Фесе? — спросил он. — Представьте себе Севилью без большей части ее главных зданий, без ее скверов и буйной растительности, стиснутую до такой степени, что дома почти соприкасаются крышами, и вываренную до размягчения костей. Умножьте все это на сто, вычтите из сегодняшнего дня тысячу лет, и вы получите Фес. Вы можете войти в медину[57] ребенком и выйти оттуда стариком, не обойдя всех улиц. Если бы даже ему удалось убежать и он сумел бы выбраться из медины, куда бы он мог направиться? Где его документы? Он ничей и ниоткуда.
Консуэло вздрогнула при мысли о такой ужасной возможности.
— Так, значит, это его вы теперь ищете?
— Вышестоящие полицейские чины, то есть люди, которым выделяют из бюджета ассигнования на управление полицией, испытывают отвращение ко всяческим фантазиям. Одной записи моей беседы с Хосе Мануэлем недостаточно, чтобы убедить их начать розыск. Нам предписано больше трудиться и меньше заниматься измышлениями, потому что все результаты наших трудов предъявляются судье, а у них в судах выдумок не терпят.
— И что же вы собираетесь предпринять?
— Пройтись по всей биографии вашего мужа и посмотреть, нет ли там чего-нибудь ценного для нас, — сказал он. — Кстати, вы могли бы помочь.
