После того случая хотели меня цеховые насильно отправить на лечение. Я им так сказал: насильно отправить вы меня, конечно, теперь право имеете, но назад в цех я не вернусь. В самой захудалой конторе работать стану, а вам обиды не прощу. Тут, конечно, формовщицы загалдели: пропадем, мол, без Ваниных пресс-форм, он мужик с характером, сам со своей болезнью справится. А я, говоря по-честному, и вправду характер имею, с полсотни раз уже пить бросал. Мне, чтобы бросить, обязательно свое решение к чему-нибудь приурочить надо. Как праздник какой подступает, думаю: в последний раз и хорошенько… Но не в этом дело. В тот раз приурочить я решил и намертво завязать применительно к кошельку. Настрой хороший у меня получился, и, главное, Мишка Журба в больнице лежит. Ну, я день не пью, два не пью, неделю не пью, настроение терпимое. Тут опять губошлепы разные начали на меня дивиться. Подначки пошли от некоторых. «Смотрите-ка, — говорят, — Ваня наш не употребляет, здоровьице бережет. Небось до получки проупирается». Ах вас, думаю, так и разэдак! Покажу вам настоящий свой характер! Грамма больше в рот не возьму!
Еще несколько дней держался на полном сухом законе, а потом меня ломать начало, жажда. И получка на подходе, и Мишка Журба из больницы на выходе, чувствую: не устоять! И такая меня тоска взяла… Но не в этом дело. Пошел к мастеру Виктору Артурычу и говорю: «Невмоготу больше, Артурыч, пропадаю. Может, посоветуешь чего?» — «Что я тебе могу посоветовать, Иван? — мастер отвечает. — Советы эти я тебе на каждом цеховом собрании даю, да не больно ты их слушаешь. Сам с собой справиться не можешь — лечись. Иного совета не знаю». Короче говоря, порешили мы с Артурычем так, чтобы подлечился я, но без огласки, втихаря. Чтобы внимания людского к себе не привлекать и от насмешек губошлепов разных избавиться.
Дней десять после работы в диспансер ходил, таблетки глотал, а Мишку Журбу Артурыч в другую от меня смену перевел. Не знаю, что помогло, может, и таблетки, только привычку свою дурную я, хотите — верьте, хотите — нет, полностью прихлопнул. Аж до самого Нового года во рту маковой росинки не было. На работе за троих ломлю, рацпредложения даю, а с получки и с аванса в Сибирь переводы шлю. Это, заметьте, помимо алиментов, которые у меня высчитывают. Ну, первой теща не выдержала, прислала мне посылку с вяленой рыбой. Потом от дочки письмишко получил с фотографией. Я в ответ ни гу-гу, только переводы шлю, себе лишь на пропитание оставляю. Жена молчит, характер выдерживает, теща посылками заходится, а на подходе Новый год, самое серьезное для меня испытание.
Как ни крепился я, как ни старался, а под самый Новый год заскучал, затосковал. Шутка ли: одному в пустой квартире встречать этот наипервейший семейный праздник. При живой-то жене и дочке! Хотел было дать супружнице своей бывшей телеграмму, чтобы приезжала, не дурила, но не дал. Не улеглась еще в душе обида на нее. Эвон, в кино смотрел: жены декабристов за муженьками в Сибирь ходили. Это из буржуйских-то семейств дамочки. А моя пролетарка от меня, рабочего человека, в Сибирь убежала. Мало ли что с мужем не бывает, подсоблять надо мужику, поддерживать. Легче всего бросить человека и убежать. Но не в этом дело. Короче говоря, пригласил меня на Новый год к себе мастер Виктор Артурыч, вместе решили Новый год встречать. Прошу обратить внимание — к главному моменту в своей историйке подхожу. Набрал я целую сумку тещиных даров, бутылку шампанского раздобыл и ровно в одиннадцать часов из дома выхожу, через городской парк на Заречную к Артурычу двигаюсь. Иду по тропинке снежной, а вокруг ни души, на небе хоть бы звездочка. И вдруг в кустах черных, заснеженных, где-то в районе туалета летнего, вопль раздался: «Помогите!..» — и возня какая-то, стоны и слова, извиняюсь, нехорошие. Ну, первым делом я шагу прибавил, ходу. Обстановка, сами понимаете, к размышлениям не располагает. «По-могите-е!.. — вопль опять из кустов жуткий. — Убива…»
Превозмог я себя, остановился. Говорю сам себе вслух: «Что ж ты, Ваня, друг любезный, делаешь?! Куда бежишь? Ведь человек о помощи взывает. От тебя сейчас, может быть, жизнь человеческая зависит, а ты за новогодний стол торопишься. Перед губошлепами разными ты, Ваня, таблетку проглотить совестишься, перед женой, дочкой характер свой кажешь, а сейчас? Значит, тебя, Ваня, рабочего человека, только на кошелек хватило, на четыре двенадцать?»
Тут я не выдержал. Выхватил из кошелки бутылку шампанского, горлышко ее в кулаке зажал и ринулся в кусты черные на помощь человеку. С шумом ринулся, с криком, со словами, извиняюсь, нехорошими. Дальше что было, плохо помню. Словно дерево мне на голову упало. Засверкало все вокруг, заискрилось. Под ребра будто клин вколачивали, по спине ухали, по лицу. Короче говоря, очухался я и пришел в себя окончательно уже после Нового года. Пока рассказывал в милиции, как дело было, пока подписывал что надо, советы дежурного выслушивал, утро новогоднее наступило. Пришел домой в квартиру свою холостяцкую, глянул в зеркало — мать честная! Не лицо, а новогодняя маска! Но не в этом дело.
Назавтра прихожу на работу. В цеху уже известно все: как нашли меня в снегу возле туалета и что в милиции Новый год встретил. И никто, конечно, не верит, что трезвый я был, человека спасал. Вот что главное в историйке: никто не верит! Ну, губошлепы там разные смеются, бог с ними. Но ведь и мастер Виктор Артурыч не поверил! «Эх, Ваня, Ваня, — говорит, — а мы тебя с Настей на Новый год ждали». Так, мол, и так, Артурыч, объясняю, такая приключилась со мной историйка в городском саду. «Да ладно, Иван, чего уж там…» — мастер говорит и не смотрит на меня.
Эх, обидел меня Артурыч, как никто еще не обижал. А вот кто сомнений во мне не имел, так это Мишка Журба. В тот же вечер подходит ко мне и смотрит молча на мою физиономию-маску. Потом говорит: «Только так, Андреич, ты со своим характером и мог поступить. Ты и четыре двенадцать вернуть можешь, и человека спасти. За что люблю тебя, уважаю и ценю твою компанию».
В тот же вечер порешили мы с Мишкой Журбой опять в одной смене работать. Такая вот приключилась со мной историйка, хотите — верьте, хотите — нет».
ПЕЧНИК ИЗ ЗАКЛИНЬЯ
Иногда после работы или в выходной день ухожу я из города в деревню к друзьям своим, приятелям. Чаще других у Дмитрия Блюмова бываю, что в деревне Заклинье живет, километрах в двух-трех от Луги. Работает Дмитрий Блюмов на абразивном заводе печником, и еще — стихи пишет. Стихи редакция берет не очень охотно, но берет. Иногда в полосе «дырку» закрыть нечем, вот тут-то стих и может пригодиться. Подправят его наскоро, подрежут — и в полосу. Появится стихотворение где-нибудь в уголке газетном рядом со сводкой по вывозке торфо-минеральных удобрений, и не всегда печник Блюмов стихотворение свое узнать может. Вообще-то у нас, почитай, в каждой деревне поэт имеется, но сегодня разговор только о Блюмове. Поскольку в рассказе этом о старейшем своем заводском приятеле намерен обильно его стихи цитировать, сразу оговорюсь: в техническом отношении стихи Блюмова не всегда совершенны. Рифмой иногда грешат и прочими правилами стихосложения. Но, думается, когда читатели с Дмитрием Блюмовым и его семьей поближе познакомятся, они простят ему это.
На заводе, в деревне, в близлежащей деревенской округе Дмитрия Блюмова знают, но не как поэта, а как печника — мастера. Он один из тех последних могикан печного дела на лужской земле, которые так ценились исстари на деревне, о мастерстве которых слагались легенды.
Как печник Блюмов вошел в известность в послевоенные годы. Семья его росла стремительно. После восьми лет семейной жизни у него уже были дети: Наташа, Юрий, Павел, Надежда, Тамара, Галина, Марина. Жена и старуха теща округляли его семью до полного десятка. В ту пору работали мы с Дмитрием здесь же, в Заклинье. Я — грузчиком на колхозной пилораме, он — пилоставом. Тогда Дмитрий только еще начинал строить в деревне свой дом. Деревенские смотрели на него как на чудака. Такую ораву ртов и прокормить-то дай бог каждому, а он еще на дом замахнулся. Имеешь в городе комнатуху, ну и живи, благо крыша над головой есть. Так нет, в деревню ему захотелось, дом ему подавай. Никто из друзей и знакомых Дмитрия Блюмова, даже жена его Клава — никогда не унывающая толстушка, и не догадывались, что в деревню Дмитрия тянут не только огород и грядки, с помощью которых надеялись они откормить свою отощавшую ребятню. Уже тогда в душе Дмитрия рождались стихи, которые записывал он на клочках бумаги.
А душа летит к реке и роще,Где сегодня, проявив заботу,Солнце вербу в омуте полощет.
Деревенский дом свой Дмитрий Блюмов строил не один год. Взял у государства ссуду, в долги влез, поставил на краю деревни, возле речки, сруб. Установил в середине сруба прямо на землю железную бочку, под печку приспособленную, полати из горбылей соорудил над ней, прикрыл сверху стропила листами ржавого железа, что насобирал в лесу, и стал обживаться, обрастать помаленьку хозяйством. Самой трудной в новом доме, вернее срубе, первая зима была. В ту лютую зиму умер младший его сын Толя, еще грудной. Остальные ребятишки зиму пережили ни разу не заболев, удивляя деревенских выносливостью и закалкой, когда они, худые, голодные, прокопченные дымом до желтизны, носились шумной ватагой по заснеженной деревенской улице босиком. С женой своей Клавой, или, как любил ее Дмитрий называть, Клавдией Александровной, жили они душа в душу. Клавдия хоть и ходила девять месяцев в году брюхатой, однако те работала на железнодорожном вокзале уборщицей, почитай, круглый год, а за ребятами присматривала мать ее, Дмитриева теща. Ребята без дела тоже не сидели, по снегу босиком много не набегаешь, занимались «паломничеством» — половые швабры вязали. Надомную эту работу брал Дмитрий много лет подряд у деревообрабатывающего комбината, и была она для его семьи неплохим подспорьем. Ребятня так наловчилась вязать швабры, что даже отца с матерью в этом деле обгоняла. В иной вечер блюмовская семья до сотни швабр вязала. Правда, стоила швабра недорого — три копейки старыми деньгами, но за зиму на пару ботинок набегало, и покупали их тому, кто шел в школу.
