«Я хочу предложить благосклонному вниманию читателя, – пишет Рассел с неуклюжим остроумием, – принцип, который, я опасаюсь, может показаться чудовищно парадоксальным и подрывным. Этот принцип можно сформулировать следующим образом: не следует верить в утверждение, если нет никаких оснований полагать, что оно верно». От такой абсурдной теоремы легко отмахнуться одной фразой: вот женщина, которую я люблю, она красивее и умнее всех на свете – попробуй опровергни!
60-е годы, последнее десятилетие жизни Рассела, стали для него временем самого тяжкого испытания, можно сказать позора. В это время он подпал под влияние радикального американского студента Ральфа Шонмена, который ненавидел Америку и преклонялся перед Кубой и Вьетнамом. Рассел практически перешел на эти сумасбродные позиции, призывая вместе с Шонменом разжечь множество Вьетнамов, чтобы уничтожить ненавистного империалистического монстра. Вот как описывает эти мрачные годы Томас Нейгел, не забывая в то же время о своем споре с Рэем Манком:
...
Стали появляться заявления и письма с подписью Рассела, чей тяжеловесный стиль демонстрировал, что они написаны не им (что впоследствии признали и он, и Шонмен): «Весть, которую Куба посылает народам мира, – это абсолютная решимость в борьбе против превосходящих сил за освобождение от жестокого иностранного господства и хищнической экономической эксплуатации». Рассел даже направил телеграмму Косыгину с призывом «предоставить часть военно-воздушных сил Советского Союза в распоряжение вьетнамцев». Манк не находит оснований полагать, что Рассел не понимал и не одобрял того, что он подписывал, но эта проблема вовсе не так проста.
Что же касается самого Нейгела, то он считает очевидным, что Рассел, которому уже стукнуло девяносто, не вполне отвечал тогда за свои поступки. Такой аргумент звучал бы намного убедительнее, если бы эти поступки заметно противоречили характеру Бертрана Рассела, – мы поверили бы, что Толстой выжил из ума, если бы он стал пороть крестьян и призывать к войне с Германией. Кроме того, мемуары Рассела, написанные в эти годы, свидетельствуют о завидной ясности ума.
В конечном счете, с помощью своей жены Эдит, Рассел сумел избавиться от влияния Шонмена и вычеркнуть его из своего завещания – но не раньше, чем тот оприходовал существенные суммы на свои прогрессивные труды. Через два года Бертран Рассел умер, прожив целое столетие, преподав этому столетию массу нравоучительных уроков и ничему, в свою очередь, у него не научившись.
В своей вечной погоне за разумными объяснениями Рассел пришел к выводу, что нацизм был порождением немецкого романтизма, победой иррационального. Он фактически отождествил добро с разумом, а зло – с его противоположностью. Незачем быть одним из ярчайших умов столетия, чтобы понять, что это далеко не всегда так, и даже как правило не так. Гитлер, как это ни дико звучит по-русски, действительно был романтиком, но это вовсе не значит, что его действия не были рациональными. Легко показать, что именно романтические заблуждения мешали ему трезво оценивать ситуацию и добиться мирового господства. А если бы Рассел перевел взгляд чуть дальше на восток, он мог бы увидеть храм разума, воздвигаемый на костях миллионов. Впрочем, он его и так видел, но это не мешало ему строить логические фантомы.
Томас Нейгел пытается нас убедить, что труды Бертрана Рассела на благо общества в целом дают положительный баланс, что пользы от него, несмотря на все очевидные глупости, было больше, чем вреда. В этом он сходится с самим Расселом, который, оценивая на склоне лет собственную жизнь, не колеблясь соглашался прожить ее заново. Но на мой взгляд, вся эта лихорадочная борьба за мир и справедливость дает новым поколениям лишь пример тщеславия и опрометчивости, готовности пуститься на переделку мира, вооружившись простым силлогизмом, без тени истинной мудрости. Многие из нас сегодня убеждены, что бросаться на полицейские заслоны и ночевать в участке за разбитую из гуманистических соображений витрину универмага неизмеримо благороднее, чем кропотливо взвешивать бесконечные «за» и «против».
По традиции, уходящей корнями в тысячелетия, мы до сих пор считаем мудрость почти неотъемлемым атрибутом старости. Эта идея – пережиток родовой организации общества, кое-где еще сохранившийся в форме почитания старейшин. Родовая организация возникла и развивалась в дописьменные времена, когда все знания, какими располагало человеческое общество, размещались в головах самих людей, и чем старше были эти люди, чем больше они повидали на своем веку, тем шире была их личная «база данных». Они могли пользоваться этой базой даже в отсутствие особой остроты ума, играя роль своеобразных ходячих справочников, и, когда молодое поколение сталкивалось с неожиданной ситуацией, оно инстинктивно прибегало к помощи стариков, которые были знатоками прецедентов.
Сегодня эта модель уже не работает, потому что самая захудалая энциклопедия знает больше, чем самый дряхлый пенсионер, но мы по-прежнему верны вековому предрассудку. Мы верим, что изначально умный человек, прожив долгую жизнь, приобретает некое дополнительное драгоценное качество, в котором отказано молодежи. Трудно, однако, припомнить более долгую жизнь и более острый ум, чем у Бертрана Рассела, и его пример опровергает это заблуждение.
Определить истинную мудрость нелегко, но нет никакого сомнения, что это не математика и даже не аналитическая философия. Скорее всего, это осознание неизбежных пределов рассудка, вечной тьмы за горизонтом, которая требует смирения. Тем, кто не видит этой тьмы из-за блеска собственного интеллекта, долгая жизнь не впрок.
ВЛАСТЕЛИН СЕРДЕЦ
В 1996 году британский книжный магазин «Уотерстоун» провел опрос читателей на тему: какую книгу следует считать лучшей книгой столетия. Угадать ответ не составит труда, а тому, кто ошибется, следует подправить свое чувство реальности: подавляющее большинство, 26 тысяч человек, назвали «Властелина колец» Толкина, которому русские переводчики дали столь несусветное имя, что я впредь буду называть его только по фамилии – по-английски его, как и многих других, называют просто инициалами, «Джей-Ар-Ар».
Этот объемистый трехтомный роман по сей день представляет собой не то чтобы загадку, но камень преткновения: Литература это с большой буквы или просто непритязательное чтиво? Мнения, надо сказать, резко разделились с самого начала, с момента публикации в середине 50-х годов. Английский поэт Уистан Хью Оден, известный также как тонкий и проницательный критик, отозвался о нем исключительно высоко, поставив его рядом с «Потерянным раем» Джона Милтона. С другой стороны, американец Эдмунд Уилсон, тоже изрядный авторитет, обозвал книгу «галиматьей» и язвительно заметил, что «некоторые люди – в особенности, по-видимому, в Британии – на протяжении всей жизни не теряют вкуса к ребяческому вздору».
В журнале American Prospect опубликована статья Криса Муни, в которой он вновь ставит схоластический вопрос о том, к какому слою культуры отнести книгу Толкина. Ироническое название статьи непереводимо: его можно прочесть и как «Пинок хоббиту», и как «Расставание с вредной привычкой».
...
Язвительная рецензия Уилсона положила начало почтенной традиции поношения хоббитов, однако стойкий успех произведений Толкина по-прежнему вгоняет в недоумение его литературных хулителей. В 1961 году Филип Тойнби с оптимизмом писал в лондонском Observer, что книги Толкина «преданы милосердному забвению». Сорок лет спустя общий тираж «Властелина колец» на многих языках достиг 50 миллионов экземпляров, его влияние ощутимо во всем, от «Звездных войн» до «Лед Зеппелин», и параллельно он в одиночку породил жанр фэнтези. (Толкинский роман 1937 года «Хоббит» распродан примерно в таком же количестве.)
Поскольку мир разделен на людей, читавших Толкина и не бравших его в руки, порой даже принципиально не бравших, попробую, наконец, коротко объяснить, о чем идет речь. Речь идет о совсем ином мире, населенном несколькими расами разумных существ: помимо людей это коротышки хоббиты, домоседы и любители выпить, загадочные долгожители эльфы и еще масса других существ, добрых, злых и пытающихся быть нейтральными, но в конечном счете вынужденных делать выбор. Этим миром правит волшебство, доброе и злое. Повелитель зла Саурон выковал волшебное кольцо, способное дать ему вечную и безграничную власть над миром, и на долю хоббита Фродо и его друзей, вместе с их наставником, добрым волшебником Гандальфом, выпала задача доставить это так называемое «Одно Кольцо» в твердыню Саурона, на огнедышащую гору в Мордоре, и там, в исходной точке, уничтожить этот ключ к власти.
На взгляд со стороны – просто волшебная сказка, пусть и занимающая три тома в полтысячи страниц каждый. Но такой взгляд ничего не проясняет, скорее вводит в заблуждение. Дело в том, что мир Толкина исключительно подробен и тонко выписан – он потратил долгие годы на сочинение своей трилогии, но на сочинение мира, где происходит ее действие, у автора ушла вся жизнь. С тех пор, с большим или меньшим успехом, этот прием монументальной живописи посредством колонковой кисти стал расхожим орудием в жанре фэнтези, но Толкин был первым и самым добросовестным. Изданы уже целые тома вспомогательных и сопутствующих материалов, большей частью совершенно нечитабельных, но благоговейно раскупаемых всемирной армией фанатиков.
