отыграла и забыла! Правда, это если они расположены именно к лицедейству, потому как, влюбившись по-настоящему, они не посмотрят ни на вашу внешность, ни на рост, ни на чин, ни на происхождение, ни на доход, ни на манеры.
Азаревич повертел в руках ложку.
– Может, все и верно, но как по-разному в нас зарождаются и проявляются чувства, – пробурчал он. – Почему так? Объясните нам, господин философ!
Федоров покрутил кончик уса:
– Это, вероятно, потому, что женщине однажды приходится решиться на такое явно сложное, изнуряющее и неблагодарное дело, как новый человек. Ведь его нужно не только вынашивать с тяготами и рожать в муках, но и еще много долгих лет заботиться о нем, воспитывать и обихаживать его, а потом через всю жизнь пронести почти ничем не разрываемую привязанность, тревогу и беспокойство о своем чаде. Женщине тяжело, признаем открыто. Кажется, она не может, не имеет права ошибиться в своем выборе. Это вынуждает женщин быть куда более прагматичными, а потому, с нашей точки зрения, жестокими, выбирая нас за то, чем мы обладаем, за способность защитить и заботиться о них. Когда по весне звери сражаются друг с другом, за что они на самом деле воюют? Неужто за самку? За угодья они бьются, за территорию, за водопой, и лес, и луг, и поле, и самка приходит и предлагает победителю свое общество как наиболее достойному продолжить свой род. Вот и вся нехитрая механика! Природа, увы, цинична, друзья мои, а нам, как ее неотъемлемой части, приходится подчиняться ее законам…
Келлер стукнул широкой одежной щеткой по табурету, на котором сидел:
– Легко вам рассуждать, дамский угодник, про оленей и прочую живность! Знаете, я вот уже много лет пытаюсь выбить себе эти самые угодья разными способами, пусть и не особо успешно, но вот я предлагаю то немногое, что у меня имеется, своей избраннице, и что же? А ничего! Я ей, видите ли, не мил! Потаскуха! Я, черт возьми, на преступление готов пойти, но сделать так, чтобы у моей семьи всего всегда было в достатке, а тут такое…
Азаревич развернулся к Келлеру:
– Напрасно вы ругаетесь!
– Это не я говорю! Это в городе судачат, а дыма без огня не бывает!
– В городе судачат? А кто же тому виной?
– И кто же?
– А вы не знаете?
– Не имею представления!
– А я полагал… Впрочем, неважно! Я о другом хочу спросить – о достатке: делаете ли успехи? Большим ли поместьем успели разжиться на армейской службе?
– Ваша ирония понятна, но преждевременна! Поместье будет, и не чета прочим, помяните мое слово! Моя избранница не будет нуждаться! Не будет мне такого позора! Выйду и я победителем, которому достанется все!
– Возможно, вы просто сделали неверную ставку – не на того человека и не на тот способ завоевания, и потому отвергнуты, – Федоров потянулся и зевнул. – Извините… А что думает и чувствует побежденный в битве за жизнь, никому не интересно. Кому до этого дело? Горе побежденным! «Vae victis»…
– Да будет вам, Михаил Алексеевич! – удивился Полутов. – Словно вы не знаете случаев, когда баба выбирает побежденного! У ней главное – чувства, и главное чувство – любовь. Любовь… Эмоция! Не логика и доводы, а как раз оно, чувство, дается женщине и застит ей разум для того, чтобы ей, несмотря на все трудности, как вы говорите, решиться на нового человека.
– А молодой человек знает подход к дамам, – улыбнулся Азаревич.
– Да здесь невелика премудрость! – Полутов пошевелил пальцами, словно кукловод на рыночной площади. – Мужчина собирает женщин, как трофеи, он со своих воспоминаний о былых победах пыль горделиво смахивает, как с заслуженных медалей. Он, как ботаник, перебирает свой старый засушенный гербарий прежних привязанностей; он их ценит. Женщины же обычно легко забывают прошлые влюбленности и даже прошлую большую любовь и всецело, с головой и совершенно искренне уходят в новую, как всегда – вечную… Они порой не могут даже вспомнить, по кому убивались от неразделенной любви еще несколько месяцев тому назад, если только дело не заканчивается какой-нибудь глупостью…
– Дама, о которой я говорил, мне не трофей, – глухо проговорил Келлер.
– Разве? А со стороны кажется, что вас отвергли, и для вас это невыносимо. Тяжкий урон самолюбию?
– Глупости, я… Черт, я не знаю, зачем я говорю это вам, но… я действительно люблю ее! И именно поэтому она должна быть моей!
Федоров вытряхнул в печь из трубки пепел и положил ее на полку.
– Антон Карлович, поручик Полутов прав, – сказал он. – Просто признайтесь себе: да, ваша любовь – это ваша слабость, и как человека, не терпящего в себе слабостей, она вас бесит. И бесит сильно, насколько я могу судить. Вы при всей своей силе, бесстрашии, хладнокровии и несокрушимости оказались зависимы от другого, много более слабого, беззащитного человека; при всем этом сам он вам неподвластен, но зато имеет почти неограниченную власть над вами, даже того не желая и всем своим нутром этому противясь. И отказ ее, ее сопротивление вас тоже бесит. Вы не можете признать в другом права на собственное мнение и на собственные чувства. Должно быть только по-вашему! Finita! Заколдованный круг!
– Господин Федоров, когда мне понадобится лечение, я обращусь к полковому доктору! Хотя… что же вы, мсье профессор, прикажете мне делать?
– Вам, дорогой мой пациент, нужно понять, что ваша любовь – это только ваша собственная реакция на внешний раздражитель; ее, любовь эту, видите, слышите, чувствуете и переживаете только вы сами, а для вашей избранницы ее и вовсе не существует. Ни для кого не существует! Это все миф, сон, как и тот, что исчезает всякий раз, когда вы, потягиваясь, протираете утром глаза. В ваших жилах просто кипит крепкий химический бульон, но для остальных всего того, что вы испытываете, просто нет, и если вы это осознаете, то сможете наконец положить конец этой гнетущей вас иллюзии…
– Ну уж нет! Вы все тут говорили про вынужденную женскую прагматичность, и про захлестывающие эмоции, про химию, про разум и про сердце, и вот что я вам отвечу: все беды женщин оттого, что они пытаются объять то, что объять невозможно, и в результате не получают ни того, ни другого, – Келлер стукнул об пол начищенными каблуками сапог так, что шпоры на них звякнули. – Однако не много ли пустословия? Вы забываете о том, кто в этом деле принимает главное решение! Как папенька с маменькой скажут, так и сделает.
– Она сирота… – смотря словно сквозь немца, проговорил Федоров. – Да
