Скоро за окном мелькнуло бетонное сооружение со словами «Колымская ГЭС», и Коляй перестал думать о поселке. Справа и слева пошли мелькать, чередуясь, рощицы лиственниц, болота, песчаные отвалы, снова деревья; под колеса заныряли без конца то трещины, то ухабы — началась работа.
Сегодняшний рейс его сильно отличался от тысячи рейсов, сделанных в жизни. И не потому, что рука лежала на баранке новенького «Урала». Смысл рейса заключался в ином — таком непривычном, что впору отсчет жизни было начинать с нуля.
…Валентина отправилась рожать к себе в Краснодарский край. Звала его — пожить, посмотреть, может, сразу остаться захочет. Он не поехал. Под конец она расплакалась и все глядела на него покрасневшими глазами. Он отворачивался, поглаживал ее по спине, повторял:
— Что ты, как на фронт…
У самолета она спросила:
— Правда, ты меня не бросишь?
Коляй как можно веселее засмеялся. Так она и улетела — с вопросом без ответа.
Вместе с ним в аэропорт ездил Пронькин. Пока Коляй прощался, он договорился с одним из отбывающих, чтобы тот потом перетащил чемодан Валентины в другой самолет.
Вернувшись в поселок, они зашли к Коляю. Пронькин эти дни бездельничал: курс лечения не закончился и его не допускали к работе. Он целые дни слонялся по поселку и очень обрадовался, когда Коляй позвал его помочь с вещами.
Теперь они сидели за столом, катали хлебные катышки.
— У меня ведь тоже жена есть, — произнес Пронькин.
— Ты говорил, — сказал Коляй. — Давай доедай да телевизор посмотрим.
Однако Пронькин не торопился вставать.
— Видишь, как всю жизнь думаешь — ты лучше всех, — сказал он. — На работе там, на курорте! А потом — раз — и свинья свиньей… Ну, не дано душе огнем гореть! Что же теперь!
— Ладно, раскатал губу, — попробовал успокоить его Коляй.
— Я сойтись хотел, — Пронькин не мигая смотрел на Коляя. — С Вилюя первое письмо написал, потом отсюда. И заезжал… Нет так нет! — Пронькин твердо опустил широкую, в розовых шрамах ладонь на стол.
Потом случилось то, чего Коляй не ожидал. Пронькин махнул рукой, заморгал, и из глаза у него скатилась слеза. Это не был пьяный плач. Коляй всей душой почувствовал — так плачут один раз в жизни, когда ставят точку.
Точки бывают разные: жирные, которыми заканчиваются просьбы или слезные разговоры; сухие и бесцветные — когда вместо помощи тебе предлагают кучу пустых слов; есть черные, тяжелые, ими человек обрывает свою жизнь, но не чувствует их тяжести — она ложится на плечи друзей и близких. А есть точка глубокая, как ось грешной матушки земли. Такая делит судьбу на две части: в одной — что умерло в тебе, в другой — что рождается.
Если собрался с силами жить — выбери день, потом прочно поставь точку. Нет, не каждому под силу это — некоторые стыдятся прожитой жизни, пытаются обвинить в грехах других. Именно такие гадят в общественных местах, а убрать за собой грязь стесняются. От них все зло, весь мусор на земле, думал Коляй.
Пронькин сам поставил точку. Коляй не стал его успокаивать, дал побыть одному, ушел в другую комнату.
Скоро Пронькин подсел к нему, тихий, спокойный. Сказал:
— Скорее бы на работу. На Вилюе-то я хорошо закладные заварил. Ребята посылку прислали, пишут — начальник вспоминает.
Веснушки на вздернутом носу его за время болезни побледнели, а иные вовсе сошли. Вокруг голубых глаз легли тени, как у всякого много пережившего человека. Круглое лицо осунулось, оттого Пронькин стал строже и почему-то ближе. Он похож на Прохора, вдруг понял Коляй. Обнажилась его до поры до времени скрытая ровная крепкая сердцевина — неизменная прямота и честность в отношении к работе. На Вилюе, похоже, и даже сквозь кору его сердцевину видели.
И Коляй снова позавидовал Пронькину.
Новые машины в гараже ждали давно. Когда Коляя вызвали наверх, у него забилось сердце в ожидании перемены судьбы. БелАЗ — мечта синегорского шофера: теплая, проходимость какая, а кубаж! Сделает десяток рейсов на «сидушке» рядом с бывалым белазистом, понаблюдает за характером машины, а может, и сразу права на переоформление?
Коляй и предполагать не мог, что услышит через несколько минут. Шоферы оборачивались в его сторону, слесари кивали на него головами и переговаривались, а он с каждым шагом все дальше уходил от них.
А когда Коляй вышел из кабинета Петровича и посмотрел с галереи вниз, ему показалось, что он стоит на облаке, а где-то под ним копошатся козявки, что-то мелькает, погромыхивает. Тут же Коляю стало стыдно за свои мысли, и он спустился по лестнице.
— Ну что? — спросил Колбасин.
— «Урал» дает, — ответил Коляй.
Подошли несколько шоферов, вытирая руки ветошью. Спросили: ничего про других не упоминал? Коляй ответил, что не упоминал. Молодые потоптались и ушли, старики остались — они знали цену новой машине.
— Хорошая машина, — застенчиво сказал Трофимов, — я бы не отказался.
— Лайба что надо, — подтвердил Колбасин. — Если, конечно, в северном варианте. А что — аварий у тебя нету, не пьешь… Повезло!
Коляй сам понимал, что повезло. Но он знал и другое, о чем не знал еще никто, кроме Петровича. В ушах звучали слова:
— Люди построят плотину — спокойно на одном месте живут, пенсии дожидаются. Но кому-то новую начинать надо, а? Значит, снова нам с тобой грязь топтать. Судьба…
«Что судьба — судьба нормальная», — подумал Коляй, выворачивая на дебинском повороте. По склону дальней сопки виднелся прямой, как стрела, эльгенский прижим. Особенно отчетливо прорубленная в скале дорога смотрелась осенью — по седому мху черная сквозная черта. Красиво. Была бы жизнь такая прямая и ровная…
На повороте, как всегда, толпились люди. С рюкзаками, чемоданами, даже с гитарами — по проторенной дорожке ехал народ на Колымскую ГЭС. Коляй удивился, когда на противоположной обочине одинокая фигура подняла навстречу руку.
— До Стрелки добросишь?
— Сильнее прихлопни, пружина еще тугая, — сказал Коляй.
Миновали последний фонарь Колымского моста на Левый берег. Коляй прибавил газу и внимательно посмотрел на попутчика. Где-то он с ним виделся. В гостинице вместе ночевали? Сын завскладом Егорова, что на суд приезжал? Из бывших друзей Валентины кто-то? И вдруг вспомнил: это же губастый, тот самый, с которым в Синегорье ехал!
— В теплые края? — кивнул Коляй на чемодан в ногах. — Не понравилось, значит, у нас…
— Зарплата уже не та, — начал объяснять губастый. — С самого начала кто, те успели хапнуть. Ничего, в Среднекане второй каскад строить начинают, я свое оторву! Закурить не найдется? И спички…
Коляй поразился, откуда летунам известно про Среднеканскую плотину? В газете писали, а он не читал? Знать о ней должны только Петрович, начальник Колымагэсстроя да инженеры-проектировщики, для которых Коляй вез ящики с инструментом. Нет, губастому среди первых на плотине не бывать. Первыми будут те, чьи друзья в мерзлоте остались лежать; те, кто бросают квартиры с ваннами и снова едут грязь ногами топтать; те, кто плотину эту как главную опору в жизни построить хотят — от колышка до турбины, и без ошибок.
На Стрелке Коляй затормозил. Хотел сказать: «Выкидывайся, мне по другой дороге». Но промолчал. Всяко бывает в жизни, может, еще станет человеком.
Губастый замахал рукой, когда заметил, что машина сворачивает на Среднеканскую трассу. Коляй видел в зеркало, как тот пробежал несколько метров, подметая широкими клешами пыльную землю. Он прибавил скорость и подумал: «Не замерзнет, не зима».
Начались места, которых Коляй не видел почти три года. Шоферы из Синегорья редко заворачивали сюда. Что в районе? Оленеводческий совхоз, молочный да прииск с артелями. И глухая тайга на тысячи километров. Его послали первым, потому что один из немногих он знал здесь каждый брод, каждый разъезд.
Столовая в Усть-Среднекане была уже новой — с большими окнами, красивыми столами. Однако так же, как три года назад, под ногами шныряли собаки — белые, черные, в большинстве маленькие и лохматые. Колыма, наверное, единственное место в стране, где бегают бродячие болонки. Когда-то привезли их с собой жены искателей счастья, заработали денег побольше и уехали вместе с мужьями, а болонки остались. Научились рыться в помойках, рвать в клочья свою шелковистую шерсть за право жить, и не берет их теперь шестидесятиградусный колымский мороз. Долго еще будут они бегать по улицам колымских поселков, пока не растворится их кровь в разномастной, удалой, стоголовой собачьей стае.
Обычно Коляй разгонял путающуюся в ногах шушеру — добро бы охотничья хоть раз затесалась, а то попрошайки. Но сегодня по случаю въезда на родную землю покормил их хлебом. Ладно, жить всем надо. Не они виноваты, что бросили их на чужой земле, с голодухи не только на попрошайство пойдешь.
