владельца, который ездил в город за деньгами, и чуть погодя Мэтт поставил машину обратно в ангар, где она стоит и сейчас. Так что решай — связываться или не связываться.
— Гм, — сказал Шуман. — Возможно, все дело в распределении веса.
— Да. Возможно. Может, ты сразу это поймешь, как только увидишь машину.
Они подошли к маленькой, освещенной одним фонарем, тихой станции, едва видимой в гуще олеандров, пальметто и вьющихся растений. И с той, и с другой стороны от платформы немигающий зеленый свет стрелочного фонаря в темном каньоне увешанных мхом виргинских дубов бледно отражали рельсы, на которые были реденько нанизаны огоньки домов. На юге по низкой вечерней облачности разливалось свечение города. До поезда оставалось минут десять.
— Где будешь ночевать? — спросил Шуман.
— Мне надо ненадолго зайти в газету. Оттуда с одним сослуживцем к нему домой.
— Лучше не к нему, а к себе домой. У тебя достаточно всяких ковриков и прочего тряпья, чтобы нам всем улечься. Нам с Джиггсом и Джеком не привыкать спать на полу.
— Это да, — сказал репортер. Он посмотрел на собеседника сверху вниз; друг другу они были видимы лишь немногим отчетливей расплывчатых пятен. Репортер заговорил с приглушенным, спокойным изумлением: — Пойми, где я буду — не имеет значения. Я могу быть в десяти милях, могу в одном шаге, по ту сторону занавески — разницы никакой. А смешно, правда: Холмс-то как раз на ней не женат, но если бы я ему что-нибудь подобное сказал, мне пришлось бы уворачиваться, если бы у меня хватило на это расторопности. А ты вот женат на ней, и я запросто могу, поди ж ты… Да. А то давай, врежь мне. Потому что, наверно, даже если бы я спал с ней, разницы все равно не было бы. Я порой думаю, как это у вас: и ты с ней, и он, и, может быть, она не всегда даже различает, и мне иной раз кажется, что если бы еще и я был, она бы этого даже не почувствовала.
— Хватит, ради Христа, — сказал Шуман. — Чего доброго, я подумаю, ты для того подначиваешь меня лететь в драндулете Орда, чтобы самому на ней жениться.
— Это верно, — сказал репортер, — да. Я бы женился, если бы с тобой что… Да. Потому что… слушай. Мне ничего не надо. Может быть, потому, что я просто-напросто хочу того, что так и так было бы мое, но вряд ли дело только в этом. Да, я был бы тогда всего-навсего фамилией, моей фамилией, понятно? Домом, постелью, едой и так далее. Потому что, Боже ты мой, я все равно ходил бы, и только; это ничего бы не изменило: ты и он, а я бы только топал по земле; я бы, может, разве что с Джиггсом сравнялся, не более того. Потому что мне все равно думать про завтра, и про новое завтра, и так далее, вдыхать все те же запахи горелого кофе, дохлых креветок и дохлых устриц, ждать все у того же светофора в одно и то же время, как будто я и светофор работаем от одних и тех же часов, чтобы перейти улицу и попасть домой, а дома лечь спать, чтобы наутро встать, вдохнуть запах кофе и рыбы и опять ждать у светофора; плюс запах типографии и газеты, где говорится, что среди победителей или побежденных в Омахе, или в Майами, или в Кливленде, или в Лос-Анджелесе был Роджер Шуман с семьей. Да. Я был бы фамилией; я мог бы, однако, трусы и ночные рубашки ей покупать, и постельные принадлежности были бы мои, даже полотенца… Ну что? Бить меня будешь, нет?
По коридору виргинских дубов, зародившись в дальней его части, побежал головной огонь поезда, делая этот коридор, этот каньон еще более глухим и непроницаемым. Теперь Шуман мог видеть лицо собеседника.
— Ты сослуживца, у которого сегодня собрался ночевать, предупредил об этом? — спросил он.
— Да. Обо мне не беспокойся. И вот что. Завтра надо ехать сюда поездом восемь двадцать.
— Хорошо, — сказал Шуман. — Послушай. Насчет денег этих…
— Все в порядке, — сказал репортер. — Деньги были на месте.
— Мы пятерку и доллар положили обратно тебе в карман. Если они пропали, я возмещу в субботу, как и то, что мы взяли. Это наша вина; мы не должны были их оставлять. Но дверь захлопнулась, и мы не могли войти.
— Не имеет значения, — сказал репортер. — Деньги всего-навсего. Могли бы вообще их не отдавать.
Поезд приблизился, замедлил ход, освещенные окна содрогнулись и замерли. Вагон был изрядно набит, потому что еще не было восьми, но в конце концов они нашли два места, расположенные одно за другим, так что разговаривать в пути они не могли. У репортера еще оставался доллар из позаимствованной пятерки; они взяли такси.
— Заедем сначала в газету, — сказал репортер. — Джиггс, должно быть, уже почти протрезвел.
Машина даже у самого вокзала мигом въехала в конфетти, двигаясь под грязными сгустками пурпурно-золотых бумажных гирлянд трехдневной уже давности, прибитых схлынувшим приливом, как плавучий мусор, к прокопченному вокзальному фасаду и по сю пору шепчущих о мучнисто-белых и бесприютных, о ярких огнях и пульсации Гранльё-стрит в милях отсюда. Дальше такси поехало между гирляндами, протянутыми от фонарного столба к фонарному столбу; затем — между высокими благопристойными пальмами; замедлило ход, повернуло и остановилось у двойной стеклянной двери.
— Я только на минутку, — сказал репортер. — Ты подожди в машине.
— Можно и пешком отсюда, — сказал Шуман. — Полицейский участок недалеко.
— Машина нужна, чтобы объехать Гранльё-стрит, — сказал репортер. — Я совсем ненадолго.
Он вошел без всякого отражения, потому что теперь темно было позади него; дверь за ним захлопнулась сама. Дверь лифта была слегка приоткрыта, и он увидел стопку газет, прижатых лежащими циферблатом вниз часами, и почувствовал резкий запах трубочного дыма, но не стал тратить время и, шагая через ступеньку, взбежал по лестнице в отдел городских новостей. Хагуд увидел его, подняв от стола глаза, прикрытые зеленым козырьком. Но на этот раз репортер не стал садиться и не стал снимать шляпу; он возник, вырисовался в зеленой полумгле над настольной лампой, откуда уставился на Хагуда сверху вниз в изможденно-спокойной неподвижности, как будто его на секунду прибило к столу ветром и в следующую секунду понесет дальше.
— Идите домой и ложитесь спать, — сказал Хагуд. — Материал, который вы передали по телефону, уже набран.
— Хорошо, — сказал репортер. — Мне позарез нужно пятьдесят долларов, шеф.
Через некоторое время Хагуд переспросил:
— Позарез? — Он сидел неподвижно. — Позарез?
