и курил, держа сигарету обеими трясущимися руками. Приглушенным, заговорщическим голосом репортер произнес:
— Поездом восемь двадцать две. Запомнил?
— Запомнил, — сказал Шуман.
— Я все сделаю и буду ждать тебя на вокзале.
— Хорошо, — сказал Шуман. Машина тронулась. В заднее окно Шуман видел репортера, стоящего на краю тротуара в гибло-зеленом свете двух безошибочно указывающих на характер учреждения фонарных шаров по сторонам от входа, — неподвижную худую фигуру в свисающей со скелетообразного тела одежде, которая, казалось, даже без всякого ветра слабо и безостановочно колыхалась. Словно нарочно выбрав это место из всего расползшегося, необъятного города, он стоял там, не выказывая ни нетерпения, ни какого-либо намерения, — ни дать ни взять ангел-покровитель (хоть и не хранитель) всех бродяг, всех бездомных, всех отчаявшихся, всех голодных. Машина стала удаляться от Гранльё-стрит, но затем повернула и двинулась параллельно ей или, скорей, ее продолжению, потому что теперь не было слышно шума толпы, лишь отсветы огней виднелись на небе все время с правой стороны, даже когда они опять повернули и поехали туда, где предполагалась улица. Шуман не знал, что они миновали ее, пока вдруг они не въехали в район узких межбалконных переулков-прорезей и перекрестков, помеченных призрачными стрелками одностороннего движения.
— Кажется, почти у цели, — сказал Шуман. — Хочешь, остановимся, перекусишь?
— Ладно, — сказал Джиггс.
— Скажи толком, хочешь или не хочешь?
— Да, — сказал Джиггс. — Что ты скажешь, то я и сделаю.
Шуман посмотрел на него и увидел, что он обеими руками старается удержать сигарету во рту и что сигарета потухла.
— Сам-то ты чего хочешь? — спросил Шуман.
— Выпить, — тихо сказал Джиггс.
— Обойтись никак не получится?
— Если нельзя — обойдусь.
Шуман смотрел, как он поддерживает падающую мертвую сигарету, как пытается затянуться.
— Если выпить дам, съешь что-нибудь?
— Да. Я все сделаю.
Шуман наклонился вперед и постучал по стеклу. Водитель повернул голову.
— Где тут можно взять поесть? — спросил Шуман. — Тарелку супу, скажем?
— Надо тогда вертаться к Гранльё-стрит.
— А здесь нигде ничего?
— Можно сандвич с ветчиной у итальяшек, если найдете открытый магазин.
— Хорошо. Остановитесь у первого, какой увидите.
Ехали недолго; Шуман узнал угол, хотя для верности, когда они выходили, спросил:
— Наяд-стрит близко здесь?
— Нуайяд?[22] — переспросил водитель. — Следующий квартал. Прямо и направо.
— Тогда здесь выходим, — сказал Шуман. Он вытащил мятые деньги, которые дал ему репортер, и бросил взгляд на аккуратную округлую цифру «5» в углу. «Получается одиннадцать семьдесят», — подумал он, но затем обнаружил в первой мятой купюре вторую; он дал ее водителю, все еще глядя на компактную цифру, виднеющуюся на той, что осталась в руке.
«Черт, — подумал он, — семнадцать долларов». А водитель тем временем говорил ему:
— С вас только два пятнадцать. Меньше ничего нет?
— Меньше? — переспросил Шуман. Он посмотрел на купюру, которую водитель держал так, что на нее светила лампочка счетчика. Это была десятка. «О Господи, — подумал он; на этот раз даже не стал поминать черта. — Двадцать два доллара».
Магазин располагался в помещении, которое размерами, габаритами и температурой напоминало банковское подвальное хранилище. Здесь горела единственная керосиновая лампа, создававшая, казалось, не свет, а одни лишь тени, коричневый рембрандтовский мрак, где животы выстроенных шеренгами консервных банок тихо поблескивали за прилавком, в невероятном количестве заставленным плохо распознаваемыми товарами, которые владелец различал, вероятно, на ощупь, причем не только один товар от другого, но и товар от светотени. Пахло здесь сыром, чесноком и нагретым металлом; сидевшие по обе стороны от маленькой, яростно горящей керосиновой печки мужчина и женщина, которых Шуман видел впервые, оба закутанные в платки и различимые в отношении пола только по кепке на голове у мужчины, подняли на него глаза. Сандвич был черствым куском французской булки с ветчиной и сыром. Шуман дал его Джиггсу и вышел вслед за ним на улицу, где Джиггс остановился и в каком-то бычьем отчаянии уставился на предмет, который держала его рука.
— А можно все-таки сперва выпить? — спросил он.
— Ешь, пока мы идем домой, — сказал Шуман. — Выпить потом.
— Лучше бы сначала хлебнуть, потом поесть, — сказал Джиггс.
— Само собой, — сказал Шуман. — Ты и утром так думал.
— Да, — сказал Джиггс. — Верно.
Поглядев на сандвич, он опять замер.
— Давай, — сказал Шуман. — Приступай.
— Хорошо, — сказал Джиггс. Он начал есть; Шуман смотрел, как он двумя руками подносит сандвич ко рту и, чтобы откусить, поворачивается к еде в профиль; он видел, как Джиггса затрясло и задергало, когда он наконец оторвал измочаленный кусок и начал жевать. Джиггс работал челюстями, глядя Шуману в глаза и держа, как распятие, у груди надкушенный сандвич обеими неотмываемыми руками; он жевал, не закрывая рта и таращась на Шумана, который в какой-то момент сообразил, что Джиггс не глядит на него вовсе, что его единственный зрячий глаз просто открыт и преисполнен глубокого и безнадежного самоотречения, как будто отчаяние, обычно распределяемое между обоими глазами поровну, теперь сосредоточилось в нем одном; Шуман увидел, что лицо Джиггса покрылось субстанцией, в слабом свете напоминающей машинное масло, и мгновение спустя Джиггс начал блевать. Шуман поддерживал его одной рукой, другой спасая сандвич, а желудок Джиггса проходил тем временем через все стадии отказа, длившиеся и длившиеся, хотя отказываться было уже не от чего.
— Прекрати, постарайся, — сказал Шуман.
— Ага, — сказал Джиггс. Он провел вдоль губ рукавом рубашки.
— На, — сказал Шуман. Он протянул Джиггсу свой платок.
Джиггс взял его, но тут же стал слепо искать что-то рукой.
— Что? — спросил Шуман.
— Сандвич.
— Выпьешь, сможешь его внутри удержать?
— Выпью, я все смогу, — сказал Джиггс.
— Пошли, — сказал Шуман.
Вступив в переулок, они увидели пятно света из окна за балконной решеткой, какое увидел прошлой ночью Хагуд, хотя теперь не было тени от руки и не было голоса. Под балконом Шуман остановился.
— Джек, — позвал он. — Лаверна. — Но видно ничего по-прежнему не было; только из-за окна послышался голос парашютиста:
— Дверь снята с защелки. Войдешь — запри.
Они поднялись по лестнице и увидели парашютиста, сидящего на раскладушке в одном белье; его одежда была аккуратно положена на стул, и на этот же стул опиралась пяткой его поднятая нога, а он, держа в руке потемневший комок ваты, обрабатывал содержимым аптечной склянки длинную свежую ссадину, протянувшуюся, как полоса краски, от щиколотки до бедра. На полу лежали бинт и пластырь из кабинета первой помощи аэропорта. Он уже приготовил себе спальное место: одеяло было ровно отвернуто, коврик с пола был расстелен в ногах.
— Лучше в кровать сегодня ложись, — сказал Шуман. — Этим одеялом да по ободранному месту — ты взвоешь.
Парашютист не ответил; наклонившись над своей
