Томасина зло огрызнулась себе под нос.
— Что ты сказала?
— Ничего!
И все же мне опять было как-то неспокойно. Это чувство преследовало меня весь день: в монастыре, в саду, в часовне; оно не оставляло меня в пекарне и в поле. Не стало легче и когда спала жара. К ночи воздух сделался плотен и влажен, солнце тусклой монетой светило из-за укрывшего его простыней облака. Под этой простыней мы обливались потом, от нас воняло. Никто вслух ни про самоубийство Жермены, ни даже про Нечистую Монахиню не заговаривал, но от этого никуда не уйдешь: еле слышно роптали, испытывая страх, лишавший нас покоя. Ведь это была уже вторая за многие месяцы смерть — и обе смерти случились при необычных обстоятельствах. Казалось, очередное несчастье не заставит себя долго ждать.
Оно произошло в тот же вечер. Из лечебницы сестра Виржини принесла печальную весть: пока все были на капитуле, скончалась сестра Розамонда. Что ж, при таких летах этого можно было ожидать, и все же это был удар. И конечно, это послужило поводом для новых слухов: Розамонда умерла от страха при очередном появлении Нечестивой Монахини; ее извел до смерти тот же злой дух, что умертвил и Матушку Марию; она наложила на себя руки; она скончалась от холеры, а все это пытаются скрыть; она погибла от потери крови, припечатала Мать Изабелла.
Пожалуй, я больше всего склонялась к этой версии. С самого начала Виржини плохо обращалась со старухой. Оторванная от своих подруг, отрезанная от жизни монастыря, Розамонда быстро и неотвратимо начала дряхлеть. Правда, смерть ее пришлась не на самые лучшие времена. Никакими словами невозможно было убедить сестер, что им опасность не грозит. Смерть — не заразна, убеждала их я; это просто кончина. Уступив настоянию сестры Пиетэ, я подобрала ей снадобья, чтоб защитить от пагубных жизненных соков, пообещала микстуры для укрепления сил Альфонсине, а также Маргерите, которая сильно исхудала под опекой Виржини. После вечерней трапезы несколько послушниц подошли ко мне за советом и помощью; я советовала им не слишком истово поститься, пить только воду из колодца и мыться с мылом по утрам и перед сном.
— Это еще зачем? — вскинулась сестра Томасина.
Я объяснила, что регулярное мытье иногда предотвращает болезнь.
Она взглянула недоверчиво:
— Как это может быть! Чтобы изгнать духов, нужна святая вода, а вовсе не мыло с водой!
До чего же трудно порой бывает, с грустью подумала я, объяснить простые вещи так, чтоб тебя не заподозрили в ереси.
— Иные злые духи живут в воде, — старательно подбирала я слова, — другие летают по воздуху. Если вода или воздух нечисты, от них исходит зараза.
И протянула ей изготовленный мною ароматический шарик, с помощью которого можно заглушить дурные запахи и отогнать насекомых. Она с недоверием покатала его в ладони:
— Гляжу, ты много всякого знаешь.
— Учусь у людей.
Нынче ночью во время всенощной Лемерль произнес речь нам, утомленным бесконечным днем поста и молитв. При звуках его голоса усталые, напуганные сестры слегка оживились, но отец Сент-Аман, словно не желая напоминать нам о тревожных событиях этого долгого дня, с наигранной живостью, звучавшей не слишком убедительно, завел речь о мучениях святой Фелициаты.
Потом к нам обратилась Мать Изабелла. Я заметила: чем убежденней Лемерль говорил об осмотрительности и сдержанности, тем беспокойней становилось выражение ее лица, как будто она открыто бросала вызов новому духовнику. Сегодня ее речь была и длинней, и сбивчивей, чем обычно, и хотя она говорила о Божественном Свете посреди тьмы, слова ее никого особо не зажгли.
— Мы должны стремиться обрести этот Свет, — говорила она чуть дрожащим от усталости голосом. — Но сегодня, сдается мне, сколь бы мы ни старались его изжить, порок поразил нас глубоко, до самого сердца. До самой души. Пусть помыслы наши чисты. Но и благими намерениями может быть вымощена дорога в ад. А грех вездесущ. Никому от него не уберечься. Даже отшельник, полвека проживший в темной пещере, и тот, возможно, не безгрешен. Грех — это чума, грех — это зараза.
— Так являются сны, — прошептала она. Бормотание занялось ядовитым смрадом над толпой.
— Сны и кровь.
Бормотание вновь отозвалось голосом нашей тоски:
— Кровь, кровь…
— И ныне этот адский гной свободно растекается среди нас, вселяя в нас чудовищные мысли, чудовищные желания…
— Да-а-а! — шепотом единым порывом подхватывает толпа. — О-о-о, да, да, да-а-а-а!..
Лемерль рядом с Изабеллой, мне показалось, улыбнулся, — или это отблеск свечи? — от горящего в ризнице светильника вокруг его головы встало нимбом легкое сияние.
— И распутство! — выкрикнула Мать Изабелла. — Богохульство! Скверна! Сможет ли кто это отрицать?
Стоявшая перед нею сестра Альфонсина простерла руки и взвыла. Также и Клемент простерла руки, будто в мольбе. За ними хором потянулось еще несколько голосов:
— Все мы греховны!
— Греховны! Да-а-а-а-а-а! — вырвалось в экстазе.
Все мы нечисты!
— Нечисты! Да-а!
Горящие свечи, курящийся дым, зловонный дух пьянящего страха. Темнота, пляска теней. Порыв ветра со стуком захлопнул дверь, свечи оплыли. Сотни теней двоятся по стенам, троятся, вот уж их три сотни, три тысячи, полчища ада. Раздался чей-то вскрик. Под истеричные возгласы Матери Изабеллы, крик разнесся по часовне многократным эхом.
— Глядите! Вот оно! Вот оно! Оно здесь!
Все обернулись на крик. В стороне от других с воздетыми кверху руками стояла сестра Маргерита. Плат с головы сброшен, голова запрокинута, перекошенное тиком лицо мелко трясется. Под плотными складками подола ходуном ходит левая нога; казалось, дрожь пробирает ее всю насквозь, трясется каждый мускул, каждый нерв.
— Что такое, сестра Маргерита? — спросил Лемерль спокойно и ровно. — В чем дело?
С явным усилием худосочная монашка перевела на него взгляд. Открыла рот, но не произнесла ни звука. Нога затряслась с новой силой.
Сестра Виржини сделала шаг к ней на подмогу.
— Не трогай меня! — крикнула Маргерита.
— Сестра Маргерита! — озабоченно сказал Лемерль. — Прошу тебя, подойди сюда. Если это возможно.
Она явно хотела последовать на зов. Но была не в силах сдвинуться с места. Я видала похожее в Монтобане, в Гаскони, там несколько человек были охвачены пляской святого Витта. Но здесь случай был иной. Только одна нога Маргериты дергалась и приплясывала, будто какой злой кукольник дергал ее за постромки. Лицо кривилось в судорогах.
— Она притворяется, — бросила Альфонсина.
Маргерита повернулась к ней с перекошенным лицом. При этом ее тело продолжало находиться в той же неестественной позе.
— Помогите! — пролепетала она.
Тут подала голос сначала молча наблюдавшая за этой сценой Изабелла.
— Разве теперь могут быть сомнения? — тихо сказала она. — В нее вселился бес!
Лемерль промолчал, но, по-видимому, он был весьма удовлетворен собой.
Собравшиеся вокруг сестры загалдели. Слова, которые до этого момента никто не произносил, назойливыми мухами взвились ввысь.
Лишь Альфонсина хранила недоверчивый вид.
— Все это глупости, — сказала она. — Тик у нее или паралич. В первый раз, что ли?
В душе я с ней согласилась. В последнее время в монастыре произошло достаточно волнующих событий, чтобы взвинтить до предела такую восприимчивую натуру, как сестра Маргерита. К тому же у Альфонсины кровохарканье заметно усилилось, и с ней тягаться Маргерите было уже нелегко.
Но Изабелла насупилась.
— Мне подобные случаи известны! — отрезала она. — Как смеешь ты сомневаться? Что ты в том понимаешь?
Ошарашенная таким напором, Альфонсина зашлась кашлем. Судя по звукам, нарочито напрягая горло до хрипоты. Была бы поумней, не стала бы отказываться от предложенной мной микстуры от кашля и сделала бы себе теплый компресс. Хоть я и понимала, что мои средства ее не излечат, пусть хотя бы замедлят развитие болезни. Чахотка — не тот недуг, который можно вылечить сладкой водицей.
Между тем напасть, поразившая Маргериту, не отступала. Дрожь перешла уже на правую ногу, теперь обе ноги дергались в мучительной пляске. В ужасе она смотрела на ноги: казалось, ее ступни ходят сами собой, раскачивая тело из стороны в сторону. Выкрик — бе-е-с-с-с-ы! — прокатился под сводами, набирая скорость.
Изабелла повернулась к Лемерлю:
— Ну, что это?
Тот покачал головой:
— Пока сказать не могу.
— Как можете вы сомневаться?
Черный Дрозд взглянул на нее.
— Я могу сомневаться, дитя мое, — сказал он, едва сдерживаясь, чтобы не взорваться, — так как, в отличие от тебя, я многое повидал, и знаю, как легко нетерпение и необдуманность затмевают истинный смысл.
