Попытался повторить заданное, да что толку: уткнулся глазами в книгу, а сам прислушиваюсь, как по коридору, щебеча, направляются в класс девчонки. И с ними, конечно же, моя землячка Степу́те, которую я зову про себя Вишенкой: пухлые щечки, толстые, короткие косички, а как улыбнется — глаза становятся узкие-преузкие, как у монголки. Сидит, бывало, на уроке и вдруг зырк в мою сторону и рассмеется. И чего смеется, думаю… Видно, сегодня я очень лохматый. Или зевнул нечаянно, заслушавшись преподавателя? Надо будет ее когда-нибудь взять за жабры, пусть признаётся…
Я уже узнаю звонкий смех Степуте. Опускаю голову и пытаюсь сосредоточиться на чтении.
— Вот он где, зубрила, — с порога поддевает она меня. — Уже тут, к парте прилип.
Вспыхнув, я пробормотал что-то и задвинул поглубже белеющие под партой клумпы. Прозвенел звонок. Сейчас начнется урок геометрии. Все лихорадочно листают тетради, шелестят страницами. Иди знай, кого спросят и как потом выкрутиться.
У математика Виржинтаса какой-то особый нюх: окинет взглядом класс и вызывает именно того, кто ничего не знает и больше всех трясется. Об этом он каким-то чудом догадывается по глазам.
— Как ты, — спрашиваю я Пранаса, — сегодня не боишься?
— Не-ет, — отвечает тот, — меня недавно вызывали.
«Только бы не вызвали!.. Только бы не вызвали!..» — чуть не на весь класс стучит сердце.
— Та-ак… — по привычке протягивает учитель. — А сейчас мы с вами побеседуем…
«Только бы не вызвали, чтобы не нужно было в этих чертовых клумпах на виду у всех торчать!..»
— К доске у нас пойдет… давненько мы его не видали, не слыхали…
Ясное дело — я, кто ж еще! Тут уж я окончательно смешался: где клумпы, где домашняя работа? Позабыл я и что было задано, начисто все из головы вылетело — одни эти деревянные стукотелки на уме… Может, сказать, что я домой ездил и не успел подготовиться? Тогда Виржинтас влепит мне двойку…
И вдруг меня осенило.
— Пранас, — прошептал я, — одолжи мне свои башмаки.
— На, бери.
— Мы ждем… — поторопил учитель.
Я поспешно сунул ноги в знакомые, милые моему сердцу башмаки на деревянной подошве и со стуком протопал к доске. Оттуда я увидел, как склонилась над партой Степуте, чтобы в случае чего помочь мне.
— Так, та-ак… — снова протянул учитель. — Отдели себе половину доски и докажи нам прелестную теорему Пифагора.
«Пифагора? Какого еще Пифагора? И почему прелестную?..» — попытался вспомнить я, уставившись в потолок.
— Квадрат гипотенузы прямоугольного треугольника… — зашептала Степуте, сделав вид, что повторяет вслух теорему.
Ага! Это мне и нужно было…
— Та-ак!.. — произнес Виржинтас, подбирая кандидата на вторую половину доски. — А еще сюда пойдет… правда, мы имели честь не так давно слышать его… Пранци́шкус Ру-пей-ка…
Ой! У меня даже мел из рук вывалился. Как же Пранас в моих клумпах выйдет? Я обомлел и беззвучно спросил у него: что же теперь делать?
А приятель ничуть не смутился. Уж если он знает урок, то непременно выкинет какую-нибудь шутку, развеселит и товарищей, и учителя. Нырнув под парту, он долго возился там — видно, мои клумпы искал.
«Ох, только бы он не выставил их на обозрение всего класса! Ведь мог бы Пранас выйти к доске и в одних носках…»
Но тот с трудом втиснул в мои «ботинки» по полстопы и, забавно вытянувшись, точно на ходулях, проковылял вперевалку к доске.
Все так и покатились со смеху.
— Это еще что за комедия? — строго спросил учитель.
— Прошу прощения, — с невинной миной сказал Пранас. — Пол натерт, носки жалко, если без ботинок-то.
— А где же твоя… обувь?
— Мою обувь товарищ по ошибке…
Я стоял ни жив ни мертв, пытаясь выдавить из себя улыбку…
— Придется поменяться, друг, — сказал Пранас, стряхивая с ног клумпы. — Забирай свои штиблеты и не кисни.
Класс стонал от смеха. Ребята с последних парт даже привстали, чтобы разглядеть клумпы. Учитель Виржинтас и тот не мог удержаться — у него дрожал подбородок.
Мне тогда захотелось убежать из класса, захотелось сквозь землю провалиться… Я подумал, что все они смеются не оттого, что их рассмешил Пранас, а надо мной, над моими жалкими клумпами с задранными вверх носами.
Не смеялась только самая веселая, самая озорная девочка в классе — Степуте. Только она одна тогда не смеялась…
САДОВЫЙ СТОРОЖ
Не помню, кто из моих однокурсников одолжил мне тогда поношенный балахон, что-то вроде шинели, который я подпоясал широким кожаным ремнем. Еще я нацепил на пуговицу солдатский фонарик, а на плечо повесил охотничье ружье… И чтобы усилить сходство с охотником из прерий или рыцарем большой дороги, я напялил вытащенную бог весть откуда травленную молью шляпу с обвислыми полями. К такому наряду меньше всего подходили теннистые тапочки, хоть я и перестал их чистить зубным порошком…
И все равно, что ни говорите, а только никогда еще я не был так великолепно одет. В этом одеянии я мог лежать, затаившись, где-нибудь между грядками, в сумерках же тенью сливался со стволом дерева; сидя на корточках, превращался в пень или валун, поэтому-то так бесстрашно бродил по ночам вокруг техникумских огородов и садов.
Такая у меня тогда была служба. После окончания второго курса управляющий учебным хозяйством Вайткя́вичюс неожиданно предложил мне как нельзя более кстати место садового сторожа — с июля по середину сентября. Зарплату обещал небольшую, зато яблок, помидоров, моркови — словом, всяких садово-огородных даров я мог есть сколько влезет.
Такой участливости я от Вайткявичюса никак не ожидал. Мне он казался ужасно зловредным и, пожалуй, даже чуточку коварным человеком: никогда прямо в глаза не смотрит, а лишь изредка бросает на тебя украдкой взгляд да ехидно улыбается, будто знает о тебе нечто постыдное.
А обо мне он мог знать только то, что на каникулы мне почти некуда было ехать. К тому же мне, как никому другому, позарез нужно
