было явлено это видение. Что за дракон, что за рак? Рак! “Рак” и “Россия” на одну букву начинаются! Рак победит Дракона!» Приободрившись от этой мысли, он продолжил свой путь повеселевшим.
Настроение в Петербурге было совсем иным, чем в Москве: повсюду царствовало унылое молчание. Шишкову рассказали, что, прослышав о скором прибытии императора, народ две ночи кряду спал в Казанском соборе, но встречал государя тревожными взглядами, а не радостью и восторгом. Даже иллюминация не могла рассеять тоски. Друг другу передавали слухи о том, что сорок тысяч французов, перейдя Двину, движутся к Петербургу и со дня на день будут во Пскове. Надежных известий узнать неоткуда; в газетах печатали о поражении французов Платовым при Мире, Остерманом при Островне, Багратионом при Дашковке, но этому плохо верили. Французских дипломатов, вестфальского, вюртембергского, баварского посланников и неаполитанского поверенного в делах выслали на днях в Кронштадт, а оттуда в Гамбург; один из них еще в апреле сказал при свидетелях, что французские орлы будут в Петербурге прежде, чем там успеют назначить генералов и главнокомандующего.
Шишков отправился в Таврический дворец – и там все лица вытянуты, взгляды озабочены. Завидев дородную фигуру графа Голенищева-Кутузова, Александр Семенович подошел к нему поздравить с избранием начальником московского ополчения, чем сильно его удивил: Михайло Ларионович не знал об этом, и государь ему ничего не сказал. Петербургское дворянство поручило Кутузову собрать ополчение для выступления в поход на помощь Витгенштейну, граф затем и приехал во дворец, чтобы сообщить о том монарху.
– Так стало быть, дворянство обеих столиц нарекло ваше превосходительство своим защитником и Отечества! – с энтузиазмом воскликнул Шишков.
Толстое лицо Кутузова сморщилось, из здорового глаза выкатилась слеза.
– Вот лучшая для меня награда в этой жизни! – сказал он дрогнувшим голосом.
Шишков тоже прослезился.
На следующее утро город было не узнать: везде улыбки, счастливые лица; в собраниях, ресторанах, частных домах пили за здоровье графа Витгенштейна – спасителя Петербурга. О битве при Клястицах рассказывали слогом, достойным «Илиады»; государь наградил Витгенштейна орденом Св. Георгия второго класса; кто-то уже сложил песню, исполненную после представления в театре:
Хвала, хвала тебе, герой,
Что град Петров спасён тобой!
В газетах теперь ежедневно печатали сообщения о победах русского оружия над французами: при Бешенковичах, при Островно, при Салтановке. В статьях приводились яркие подробности, например, о том, что генерал Раевский вел в атаку солдат Смоленского полка, держа за руки обоих своих сыновей-подростков.
«Имею щастие всеподданнейше поздравить Ваше Императорское Величество с совершенным разбитием и забранием в плен, сего июля 15 числа, всего отряда саксонских войск, занимавшего город Кобрин и с большим упорством девять часов оборонявшего оный, – узнавали читатели «Северной почты» из донесения государю генерала Тормасова. – Трофеи сей победы суть: четыре знамя, восемь пушек и большое число разного оружия; в плен взяты: командовавший отрядом генерал-майор Клингель, полковников 3, штаб-офицеров 6, офицеров 57, унтер-офицеров и рядовых 2234, убитых на месте более тысячи человек; потеря же с нашей стороны не весьма значительна…»
В церквах пели «Тебя Бога хвалим» под пушечный салют из Петропавловской крепости в пятьдесят один выстрел. Колонны Адмиралтейства подсветили плошками, среди берез в начале Невского проспекта развесили фонарики.
По Исаакиевской площади дрейфовал матросской походкой подгулявший чиновник в расстегнутом темно-зеленом мундире с протертыми суконными обшлагами. Лицо его было кармазинно-красным, фуражка заломлена набок.
– Позвольте узнать, по какому случаю город сегодня иллюминован?
Поняв, что обращаются к нему, детинушка остановился, обернулся и смерил взглядом прохожего, задавшего вопрос. Это был господин средних лет, одетый во фрак болотного цвета, клетчатый жилет и светлые тиковые брюки в узкую серую полоску; на голове у него была круглая шляпа с плоским донцем и загнутыми с боков полями, а в руке – тонкая тросточка. Иноземец! Ишь ты, интересуется! Мутные глаза с красными прожилками злобно уставились на булавку, воткнутую в завязанный бантом галстук, ноздри раздулись.
– Прошу прощения, – сказал господин, слегка шепелявя, и прикоснулся пальцами к краю шляпы.
– Ах ты, заморская тварь, изменник, шпион! – взревел коллежский регистратор. – Вот по какому случаю!
Шляпа покатилась в пыль, ошарашенный немец схватился за щеку, мигом распухшую от оплеухи. Подбежавший будочник сграбастал драчуна за шиворот, тот размахивал кулаками и пинался ногами, его утихомирили с помощью добровольных помощников из числа мастеровых и доставили в часть.
– Как ты смел драться? – закричал на него пристав, когда ему худо-бедно объяснили обстоятельства дела. – Можно ли бить человека за спрос?
– Виноват, – гордо отвечал ему забияка, – но я ударил бы и ваше благородие, если б вы меня спросили, какой нынче праздник!
Пристав смешался, не желая придавать обычной драке политический характер. Обиженному он сунул «синенькую» из собственного кармана, чтобы тот не подавал никуда жалобу, а буйного патриота отпустил с увещанием: «Ты, брат, не того… оно, конечно… а только всё же…»
* * *
«Я никогда так не гордился тем, что я русский, как в настоящее время. Вы не можете себе представить, мой милый друг, как много сейчас настоящих патриотов, которые готовы пожертвовать всем для блага своего Отечества. Невозможно, чтобы Провидение оставило нашу страну и не благословило мудрые предприятия нашего августейшего Государя, который подтверждает в этот момент, что сердце его отдано счастью своих подданных и славе Империи».
Закончив письмо к сыну традиционным наставлением уповать на Господа и назидательной немецкой пословицей, Иван Борисович Пестель передал листок жене, чтобы и она приписала несколько строк. Елизавета Ивановна пробежала глазами написанное мужем, проставила, где надо, значки над французскими словами и принялась писать своим мелким правильным почерком:
«Уже четыре недели как мы не имеем от вас известий, дорогой друг! Одному Богу известно, в состоянии ли вы еще писать. Когда говорят о каком-либо сражении, я бледнею, пока не узнаю судьбу гвардии, и если мне скажут, что она была под огнем, я испытываю смертельную тревогу…»
Август
«Маршалу Бертье.
Напишите князю Шварценбергу, чтобы он ускорил свое движение к Минску. Сообщите ему, что князь Понятовский в Могилёве, маршал Даву в Орше, главная квартира в Витебске, маршал Мюрат в Рудне, вице-король[18] в Сураже, маршал Ней в Лиозно, маршал Удино идет на Невель; соединение Багратиона с главной армией произойдет в Смоленске; ему можно было бы помешать, поскольку оно состоится не ранее чем через пять или шесть дней, но жара столь велика, а армия столь утомлена, что Император счел необходимым предоставить ей несколько дней отдыха».
Черт бы побрал Жерома! Ему уже двадцать семь лет, а он до сих пор ведет себя, как капризный
