Кроме того, если принц Брауншвейгский никуда не являлся, не делал шагу из Зимнего дворца, и это объяснялось его желанием не затенять собою бывшего регента, то в действительности замкнутость эта была следствием известного рода домашнего ареста, наложенного на принца герцогом Курляндским под благовидным предлогом, что вследствие нескромных и мятежных речей (таковыми их, по крайней мере, признавали) адъютанта его высочества и других офицеров его полка принц, выходя, подвергался бы опасности испытать неудовольствие народное. Герцог по какому-то роковому самоослеплению, которое поддерживалось лестью приближенных, был твердо уверен в чрезвычайной своей популярности, в общем к себе расположении людей всякого чина и звания, объясняя личною к себе привязанностью то, что являлось безотчетною покорностью его власти.
Точно так же частые свидания регента с принцессою Анною Леопольдовной принимались за доказательство их добрых отношений, приписывались заботам ее высочества о прекращении личным посредничеством неудовольствий между принцем-супругом и регентом по делу адъютанта и других арестованных офицеров; между тем за свиданиями этими таились не переговоры, не желание предупредить толки частных людей о размолвке регента с принцем; свидания эти, как оказалось, проходили в весьма горячих постоянных препирательствах, при которых бывший регент, говорят, забывался до того, что однажды высказал даже Анне Леопольдовне, будто от его воли зависит выслать и ее, и супруга ее в Германию, а также – что есть на свете герцог Голштинский, которого он, регент, если будет к тому вынужден, выпишет в Россию.
После такого заявления всякое соглашение стало невозможным, так как принцесса слишком тонко и жизненно глядит на вещи, чтобы не понять, чего можно ожидать при таких обстоятельствах, а также слишком умна и решительна, чтобы не почувствовать и не предупредить неосмотрительных и смелых замыслов герцога Курляндского.
В этом положении стояло дело в субботу поутру 8-го ноября, когда граф Миних явился к Анне Леопольдовне, дабы представить ей нескольких кадет для выбора пажей ее высочеству. При этом свидании они оказались одни, и не знаю, принцесса ли начала разговор или фельдмаршал подал повод к разговору, спросив о причине озабоченного вида ее высочества (хотя причин ее озабоченности он не мог не знать).
Ваше превосходительство легко представите себе, что, раз принцесса решилась открыться фельдмаршалу, она при своем живом характере нашла и достаточно сильные выражения для изображения своего положения в самых ярких и трогательных красках. Она рассказала фельдмаршалу, что с первой минуты кончины, покойной государыни и она, и принц-супруг беспрерывно подвергаются величайшим оскорблениям и обидам; что они живут под непрерывным опасением насилия со стороны регента, и, кажется, им не остается другого выхода, как выехать из России; что они, вероятно, вскоре и примут такое решение, потому просят фельдмаршала употребить всю свою силу и влияние у герцога, дабы в таком случае им разрешено было взять с собою сына, с целью охранить самодержца всероссийского от опасностей, которыми он оказался бы окруженным, оставаясь в руках лиц, враждебных и ему, и его родителям.
Фельдмаршал спросил принцессу: не открывала ли она свою душу когда-нибудь кому бы то ни было по этому поводу? «Ни одной живой душе, – отвечала принцесса, – да и не знаю никого, кому бы, кроме вас, могла довериться с такой важной тайной». Тогда граф спросил, не удостоит ли ее высочество его чести вполне довериться ему, и именно ему одному. Принцесса уверила графа в своей готовности на то и другое. «В таком случае, – сказал фельдмаршал, – узы долга по отношению к моему государю, в верности которому я присягал, привязанность к вашему высочеству и к принцу – вашему супругу, как к родителям государя, полное отвращение к резкому и самовольному поведению регента (между тем фельдмаршал сам много содействовал водворению регентства в твердой уверенности, что, не имей герцог в виду регентства, он никогда бы не склонил покойную императрицу назначить наследника, и Россия подверглась бы всем ужасам и потрясениям споров о престолонаследии, способным довести страну до совершенного разорения) – все вместе внушает мне решимость, – вопреки опасности потерять жизнь, имущество, погубить семью, – послужить вашему высочеству, вырвать вас и семейство ваше из окружающих затруднений и опасностей, освободить Россию раз навсегда от тирании пагубного регентства».
Анна Леопольдовна поражена была горячностью таких уверений и напомнила фельдмаршалу, какой опасности он подвергает себя и все ему дорогое за людей, которым, прибавила принцесса, быть может, никогда не представится случая доказать ему свою благодарность или наградить его за услуги. В то же время ей несомненно должны были прийти на мысль также опасности, которым она подвергает и себя, и близких; тем не менее, собрав всю решимость и твердость духа, ее отличающую, принцесса сказала фельдмаршалу: «Если что-либо сделать возможно, надо действовать быстро, так как времени терять нельзя». Принцесса предложила было посоветоваться с обер-гофмаршалом Левенвольде, но фельдмаршал напомнил ей обещание довериться ему вполне, исключительно и прибавил, что к тому же не желает, в случае неудачи, напрасно вовлекать кого бы то ни было в опасность, на которую идет ради ее высочества; что ему остается только обдумать и сообразить средства, а затем привести, дело в исполнение; что он еще раз посетит ее высочество вечером.
Все эти подробности переданы мне фельдмаршалом лично, а так как многие склонны думать, что он много обязан регенту и всегда выказывал ему большую привязанность, фельдмаршал снизошел до рассказа о том, как герцог, опасаясь его, всегда мешал ему исподтишка; как два года тому назад герцог высказывал своим приближенным, что если с ним когда-нибудь приключится беда, он будет обязан ей Миниху. То же он повторял близким людям уже и во время регентства, видя в фельдмаршале единственного человека с головой и волею, способной к великим предприятиям, почему признал необходимым строго следить за ним. Еще в течение недели, предшествовавшей аресту герцога, фельдмаршал предложил и отправил на просмотр генералу Бирону проект порядка приветствия гвардиею юного государя, его родителей, регента, но проект отвергнут был генералом с запальчивостью и с презрением; при споре же, возникшем по этому поводу, герцог горячо стоял за брата. (Могу прибавить в скобках, что после падения герцога конфиденциально рассказывают, и, кажется, не без оснований, будто регент призывал своего брата из Москвы и свойственника, генерала Бисмарка, из Риги, думая по приезде их возвести обоих в звание фельдмаршалов и таким образом устранить графа Миниха.) Граф рассказал мне также, что 9-го ноября первый гвардейский – Преображенский – полк, в котором он состоит подполковником и на который может положиться, содержал караул в последний раз, а затем на шесть дней кряду караул должен был перейти к двум другим полкам (в караул наряжается ежедневно по одному батальону, а каждый полк состоит из трех батальонов); следовательно – повремени граф выполнением своего замысла до новой очереди преображенцев – недоверчивый, подозрительный регент, ввиду недавних несогласий графа с генералом Бироном, принял бы новые предосторожности и поставил себя в условия, при которых не оказалось бы возможности добраться до него никакими человеческими средствами, или, по крайней мере, лишил бы фельдмаршала всякой возможности предпринять что-либо против него. Все это и заставило графа привести свое намерение в исполнение в ту же ночь.
Буду, однако, продолжать рассказ о событиях предшествующего дня (8-го ноября). Поутру принц Брауншвейгский, выехав из своего дворца в первый раз после восьмидневного заключения, посетил герцога в Летнем дворце, с одной стороны, по собственной воле, предполагая, что посещение его будет хорошо принято, но, с другой стороны, и потому, что, нигде не видя его, простой народ стал выражать недоумение и роптать. Из Летнего дворца принц вместе с герцогом посетили младенца царя, а затем принцессу Анну Леопольдовну; от нее же они опять вместе отправились в прилегающий ко дворцу манеж герцога. После всего этого принц возвратился в Зимний дворец, а герцог, заехав по дороге к брату, генералу Бирону, – в Летний дворец к обеду. Кроме регента и его семьи за стол сели фельдмаршал Миних со всей семьей и президент коммерц-коллегии Менгден, тоже с семьей.
Рассказывают, будто герцог, разъезжая поутру, заметил, что на улицах очень мало народу. Это произвело на него сильное впечатление, которым он и поделился с собеседниками. Даже те, которых герцогу удалось встретить, все имели вид печальный, удрученный, мрачный, будто недовольный. Герцог имел слабость приписать это явление неудовольствию против поведения герцога Брауншвейгского, не подозревая, что долю общего уныния можно бы отнести и на счет регентства. Присутствующие, само собой разумеется, отвечали, что все это или ничего не доказывает, или же должно быть приписано печали народной вследствие кончины ее величества. Тем не менее во все время обеда герцог оставался очень задумчивым и молчаливым, а когда встали из-за стола, фельдмаршал откланялся, хотя семья его еще осталась во дворце. Граф приехал домой, а вечером еще раз посетил Анну Леопольдовну, дабы спросить, не имеет ли она сделать каких-либо распоряжений, так как план его созрел и он намерен выполнить его в ту же ночь. Принцесса поражена была этой быстротой, важностью принятых решений и хотела расспросить – как фельдмаршал думает действовать. Он просил извинения, во-первых, в том, что уклонится от объяснений, а во-вторых, в том, что разбудит принцессу и потревожит в три часа ночи. Подумав с минуту, ее высочество сказала: «Отдаю себя, мужа, сына вполне в ваши руки и полагаюсь на вас. Да направит вас и сохранит нас всех милость божия!»
