— Интересно, а зачем он на вас набросился? — Фишер снова почесал бровь карандашом.
Айзенменгер пожал плечами:
— Наверное, ему не понравилось, что я за ним иду.
Фишер задумался и счел это вполне вероятным, что и подтвердил медленным и серьезным кивком.
— Ну, я думаю, пока мы можем этим ограничиться, доктор Айзенменгер, — промолвил он.
Айзенменгер допил шоколад и поставил кружку с изображением Уинстона Черчилля на стол.
— Прекрасно, — устало произнес он.
Фишер поднялся:
— Вам придется сделать официальное заявление. Вы сможете завтра зайти в участок?
— В какое время?
— Когда вам будет удобно.
— А я? — Деннис Каллен явно был обижен выказанным ему пренебрежением.
— А что вы? — Констебль Фишер проявил полное отсутствие дипломатической гибкости.
— А от меня вы не хотите получить официальное заявление?
Первым желанием Фишера было отказаться от этого предложения, однако предусмотрительность взяла в нем верх. Благодаря работе с Гомером он усвоил, что документальных свидетельств много не бывает.
— Да, — нехотя согласился он. — Пожалуй, вы тоже можете сделать заявление.
— Я благодарю вас за то, что вы сделали, мистер Каллен, — добавил Айзенменгер, еще больше увеличивая удовольствие последнего. — Я понимаю, что мне никогда не удастся отблагодарить вас в полной мере.
Айзенменгер встал, и это движение заставило его снова ощутить, насколько мокра его одежда. Полотенце, на котором он сидел, промокло насквозь.
— Может, я подвезу вас, доктор Айзенменгер? — предложил Фишер.
— Если хотите, можете переночевать здесь, на диване, — вставил хозяин.
Но, как ни соблазнительно было это предложение, Айзенменгер отказался. Кроме того что он был мокрым, у него болела грудь, и он хотел остаться один. И мистер Каллен неохотно отпустил его вместе с Фишером.
Его машина находилась в нескольких кварталах от этого места, и, когда Фишер довез его до нее, он сел за руль и направился к дому. Он решил, что Елену лучше не беспокоить.
Его волновало несколько вещей, происшедших за этот вечер. Во-первых, что делал Пендред у дома Елены, когда он его встретил? У него был такой вид, словно он следил за ним, хотел к нему подойти, но с какой целью? Чтобы наброситься на него, как он и сделал под мостом? А если так, то зачем ему это было нужно?
Может, он хотел отомстить? Айзенменгер сыграл не очень значительную роль в осуждении его брата, и тем не менее он внес свою лепту. Однако он был уверен, что занимал отнюдь не первую строку в списке для отмщения.
К тому же было что-то странное в том, что сначала Мартин пытался к нему подойти, а затем бросился прочь. С чем это было связано?
Он покачал головой и вздохнул. Перед ним стояло слишком много противоречивых вопросов.
Он свернул к своему дому, остановился и вышел из машины. Но стоило ему вставить ключ в дверной замок, как в голове возник новый вопрос, не менее обескураживающий. Что за слово прошептал ему на ухо Пендред, когда держал его за голову, намереваясь перерезать ему горло?
Он чувствовал, что это было что-то очень важное, но, сколько он ни старался, в памяти его ничего не проступало.
Получив отчет Фишера, Гомер тут же бросился к карте.
— Полторы мили от кладбища, — с задумчивым видом обронил он и, повернувшись к Райту, добавил: — Что ты думаешь?
С точки зрения Райта, это ровным счетом ничего не значило.
— Не знаю, сэр, — осторожно ответил тот.
Гомер кивнул:
— Зачем ему понадобился Айзенменгер? И зачем он на него набросился?
Райт оглянулся по сторонам в поисках ответа:
— Месть?
Гомер скорчил гримасу:
— Возможно, но почему он не напал на него прямо на улице? Почему сначала направился к нему, а потом развернулся и побежал?
— Вероятно, он хотел увести его с хорошо освещенного участка в более темное и безлюдное место.
Это объяснение понравилось Гомеру.
— Да, — решил он. — Тут вы, наверное, правы, сержант.
Звонок Беверли Уортон выдал противоречивые чувства, которые она испытывала по отношению к Айзенменгеру. Она позвонила ему ночью, сразу после того, как он вернулся домой и еще не успел снять мокрую одежду. Ее хрипловатый голос возродил в нем прежние эмоции и связанное с ними чувство вины, но это не помешало ему ощутить, что она пребывает в состоянии крайнего напряжения. Когда он поинтересовался, с какой целью она хочет с ним встретиться, она сначала отмалчивалась, а затем из нее хлынул целый поток слов, словно потребность в общении одержала верх над сдержанностью и замкнутостью.
«Они бросают меня на растерзание волкам, Джон».
И этот штамп почему-то не вызвал у него раздражения. А когда он спросил, что она имеет в виду, она ответила: «Дело Пендреда. Они видели газетные заголовки и теперь грозят отстранить меня от работы. Это будет конец, если Гомер докажет, что я ошиблась». Она не плакала, и в ее голосе не слышалось сдерживаемых рыданий, однако назвать его спокойным было нельзя.
И тем не менее он не сразу ответил. Возможно, это было жестоко, но он сделал это неосознанно. Пока она дожидалась его ответа, он судорожно размышлял, насколько разумно снова вступать в отношения с Беверли Уортон.
— Ты помнишь, Джон, что это я вытащила Елену из огня? — в гробовой тишине промолвила она.
Он чуть не улыбнулся. Он не мог ее ни в чем обвинить: в конце концов, эмоциональный шантаж являлся последним средством в безвыходной ситуации, и не было человека, который хоть однажды к нему не прибегал бы.
— Да, я помню.
— Я знаю, что у тебя нет никаких обязательств передо мной, Джон. Я знаю, что вела себя как стерва, но сейчас я прошу тебя о помощи.
— Кое-кто считает, что ты опять напортачила, Беверли, — помолчав, заметил он.
— Нет, Джон.
Они находились на разных концах телефонной линии, и тем не менее Айзенменгер поймал себя на мысли, что они разговаривают с доверительностью любовников. Он чувствовал, как его засасывает эта сладкая греховность.
— Это ты так считаешь.
— Хочешь, я докажу, — тут же откликнулась она. — Позволь мне с тобой встретиться.
Он не знал, что ответить.
Но он осознавал, что слаб и на самом деле хочет снова увидеть ее.
— Где и когда?
Этот ответ, похоже, удивил ее, словно она ожидала, что он окажется более крепким орешком.
— А если прямо сейчас? Ты можешь приехать ко мне.
Он мог.
Но ему хватило ума не делать этого.
— Вряд ли. — Но даже произнося это, он уже вспоминал об их последней встрече. — Завтра.
— Где?
— Давай у меня. — Он понимал, что совершает ошибку. Она сразу же согласилась, спросив лишь адрес и время, когда ей можно приехать.
Отделение судмедэкспертизы вместе с прокуратурой и залом судебных заседаний располагалось в отдельном здании, над моргом. Это пространственное разделение с отделением патологоанатомии отражало философскую границу между судмедэкспертизой и всем остальным.
Айзенменгер, который до нервного срыва работал судмедэкспертом, не видел в этом разделении никакой необходимости и считал все различия чисто иллюзорными. Ему представлялось утомительным, что все судмедэксперты постоянно подчеркивали свое отличие от остальных патологов, хотя и те и другие пользовались одними и теми же методами, заканчивали одно и то же отделение и задачи у них были одинаковыми — выяснение причин смерти.
На улице было полным-полно машин, и поэтому какая-то часть мироздания продолжала сохранять для Айзенменгера свое постоянство, внушая ему тем самым чувство уверенности.
Но это была очень незначительная часть.
Утро не принесло облегчения. Грудь болела и саднила, проявляя свое недовольство с помощью регулярного лающего кашля. Рваная рана на горле тоже саднила, хотя воротник рубашки и скрывал большую часть пластыря. Чуть ли ни каждый второй отпускал шутку относительно того, что Айзенменгер порезался во время бритья, но его это вполне устраивало, так как помогало скрыть истинную причину ранения. Впрочем, Елена, к которой он заехал утром перед работой, даже не обратила на это внимания. Она была подавлена и полностью поглощена своими мыслями, практически не реагируя на его попытки подбодрить ее. Однако ему удалось объяснить ей, нисколько не греша против истины, что прогноз благоприятен и даже если в дальнейшем ей понадобится какое-то лечение, то, скорее всего, это будет не химиотерапия, а просто гормоны. Он заверил, что разрез будет небольшим, что опухоль легко поддается удалению, что, судя по имеющимся симптомам, она не успела дать метастазы, но все это не возымело действия. Хотя она внимательно его слушала, расспрашивала о разных аспектах лечения и возможных побочных эффектах, настроение ее не улучшилось ни на йоту. Она все выслушала и все усвоила, но, несмотря на ее слова, Айзенменгер чувствовал, что это она все отвергла. Никакие оптимистические заверения были не в состоянии сломить созданный ею барьер, состоявший из трех букв и способный отравить всю дальнейшую жизнь. Она не могла преодолеть это единственное слово, в котором заключался ее диагноз.
