Причем, погляди, ежик гадость из моря в себя всасывает — чистую воду выпускает, а человек, наоборот, чистое берет, а грязь после себя оставляет.
Еще мысль. Все, Гриш, последняя. Мне обидно за человечество. Ведь ежик одним своим пупом больше чувствует, чем мы всеми органами. Объясняю. Еж во время ощущения на пупе сосредоточивается целиком. Головы-то нет, вот и не отвлекается. А мы? Ну, скажи, Гриш, все органы в разные стороны. Носом нюхаешь, а руками карман щупаешь, — хватит ли денег. Глаза видят на прилавке одно, а рот ест совершенно другое. Ты извини, но в интимной близости очутившись, прикидываешь, где для ремонта обои достать. Башка черт-те чем набита. А когда мозг в ощущении не участвует, жизнь не цветная, а черно-белая.
И выходит, вместо того чтобы, как люди, в человечьих условиях жить, всю жизнь на создание человечьих условий гробим. А что хорошего вспомним, лежа в гробу? Кажется, прожил на свете полтора-два часа. А где остальные семьдесят лет? Вот так-то, Гриш.
А ежик ползет по жизни со скоростью двадцать сантиметров в день. Не суетясь, каждую песчинку пупом ощупает, выучит наизусть.
Гриш, веришь, нет, как поем на ночь кабачковой икры, — сон вижу. Ползу ежом по дну моря. Жена внутри тихо дышит, не вякает. И никуда не спешу, ни за чем по дну моря не бегаю. Водоросли ласково трогаю, запоминаю. И никаких в голове забот, одни впечатления. Словом, чувствую себя человеком. Ведь так им побыть хочется, хоть не просыпайся.
Истина
Новенький красный с белым трамвай подкатил к остановке. Наверху, где положено, номер 49. А в нижнем углу, слева от водителя, другой номер 25. Очевидно, один из номеров при перемене маршрута забыли снять.
Люди, толкаясь, лезли в двери, тревожно переспрашивая друг друга:
— Как он идет, идет как? По 49-му или по 25-му?
— Слепой, что ли? Номер вверху видал? 49-й!
— Ничего такого подобного! Это 49-й, но сегодня пустили по 25-му по просьбе трудящихся.
— Дайте влезть! Вы в 49-й садитесь?
— Сажусь, но не в 49-й, а в 25-й!
Короче, набился полный трамвай тех, кто сел в 49-й, и тех, кто влез в 25-й. Двери захлопнулись, трамвай поехал.
— Товарищи! Кто-нибудь может толком сказать, в каком трамвае я еду?
— Лично я еду в 49-м!
— Ага! Люди! Посмотрите на нее! Все едут в 25-м, а барышня в 49-м! Я счас от смеха умру!
— Умрете вы позже, когда приедем на 49-м на кольцо, в Кузьминки!
— Милая моя, сначала доедете с нами в Маноново. А оттуда на такси за двадцать пять рублей рванете к себе в Кузьминки! Да вас еще никто и не повезет, оттуда не уезжают.
— Спросите у вагоновожатого, он-то должен знать, куда едет!
— Вожатый закрылся, у него орет транзистор, что-то объявляет в микрофон, но звука нету!
— Граждане! Друзья! Мы же разумные существа! Дама, вас я не имею в виду! Проголосуем! Куда едет большинство, значит, туда поедут все! Это логично! Кто едет в этом трамвае в Кузьминки, поднимите руки! Так, пятьдесят пять. А есть идиоты, которые думают, что они в этом же трамвае доедут в Мамоново? Та-ак… Тоже пятьдесят пять…
— Женщина! Прекратите истерику, не сморкайтесь в меня! До моста 49-й и 25-й идут одинаково! А там он повернет налево!
— А я говорю — направо, это и ежу понятно!
— То-то я не вижу здесь ни одного ежа. В отличие от вас, ежи никогда не садятся в трамваи, которые идут по двум маршрутам одновременно.
— Что значит «одновременно»?! Как можно идти направо и налево одновременно! Или трамвай за мостом разваливается напополам?
— Дама, кончай реветь! У всех муж дома голодный! У тебя где муж голодает, слева или справа? Слева? Поздравляю! Умрет голодным!
— Послушайте, товарищ! Все орут, а вы молчите! Некрасиво. Можно подумать, вы один знаете, куда идет трамвай!
— Да, я знаю. Но вам не скажу.
— Почему?
— Вы тогда выброситесь.
— Вы меня пугаете! Куда идет этот трамвай?!
— Между нами, он идет по восьмому маршруту. Я дал вожатому пятерку, он обещал подвезти. Только тс-с! Не надо остальных волновать!
— Как по восьмому? Пустите, я выброшусь!
— Никто не выбросится, двери заклинило, до кольца никто живым не выйдет!
— Дайте водителю по башке! Скажите — от меня! Мы имеем право знать, куда едем!
— Если ему дать по башке, трамвай сойдет с рельсов!
— Пусть! Лучше сойти с рельсов, чем по рельсам неизвестно куда!
— Уступили бы место старушке! Бугай в кепке, я вам говорю!
— Это я-то старушка?! Да я моложе вас всех, вместе взятых! Просто после вчерашнего плохо выгляжу.
— Видите, может, она моложе меня. С какой стати уступать место?! К тому же я еду в 49-ом, а бабушка в 25-ом! Пусть сначала в наш трамвай пересядет!
— Слушайте, может, это террористы?!
— В каком смысле?
— Ну, угнали трамвай и на нем — в Грецию.
— С каких это пор 49-й начал ходить в Грецию?
— Простите, жена просила дрожжи достать. Не в курсе, в Греции дрожжи есть?
— В Греции все есть, но на 25-ом туда не доедете!
— А на 49-ом?..
В это время трамвай выехал на мост. Все замерли. Направо не повернул! Половина пассажиров восторженно взвыла. И налево не повернул! Тут подпрыгнула от радости вторая половина. И кинулась целовать первую. Трамвай шел прямо, туда, куда никому не было нужно. Но все были счастливы, потому что справедливость восторжествовала.
Из книги «Шанс» (1990)
Птичка
Жила в клетке птичка. Бывало, с утречка, как солнце глянет, до того весело тренькает, — спросонья так и тянет ее придушить! Кеныреечка чертова! Нет, поет изумительно, но спозаранку надо совесть иметь! Не в филармонии живем все-таки!
Хозяева со сна начинали крыть нецензурными выражениями, которые ложились на птичий свист, и складывался, как говорят музыканты, редкостный, едрена корень, речитативчик.
И тогда хозяева, кеныровладельцы, как посоветовали, накрыли клетку темной тряпочкой. И произошло чудо. Кеныреечка заткнулась. Свет в клетку не проникает, откуда ей знать, что там рассвело? Она и помалкивает в тряпочку. То есть птичка получилась со всеми удобствами. Тряпочку снимут, — поет, накинут, — молчит. Согласитесь, такую кенырейку держать дома одно удовольствие.
Как-то позабыли снять тряпочку, — птичка сутки ни звука. Второй день — не пикнет! Хозяева нарадоваться не могли. И птичка есть, и тишина в доме.
А кеныреечка в темноте растерялась: не поймешь, где день, где ночь, еще чирикнешь не во время. Чтобы не попасть в дурацкое положение, птичка вообще перестала петь.
Однажды кеныреечка в темноте лущит себе семечки и вдруг ни с того, ни с сего тряпка свалилась. Солнце в глаза ка-ак брызнет! Кеныреечка задохнулась, зажмурилась, потом прослезилась, прокашлялась и давай свистать позабытую песню. Стрункой вытянулась, глазки выпучила, тельцем всем содрогается, кайф ловит. Ух она выдала! Пела о свободе, о небе, словом, обо всем том, о чем тянет петь за решеткой. И вдруг видит, — [cedilla] мо[cedilla]! Дверца клетки открыта! Свобода! Кеныреечка о ней пела, а она — вот она тут! Выпорхнула из клетки и давай по комнате кренделями! Села, счастливая, на подоконник перевести дух — … мама родная! Открыта форточка! Там свобода, свободнее не бывает! Вставлен в форточку кусочек синего неба, и в нем карнизом выше голубь сидит. Свободный! Сизый! Толстый! Ему бы ворковать о свободе, а он спит, дурак старый! Интересно, почему о свободе поют только те, у кого ее нет?
Кенырейка подпрыгнула, и что ж она с ужасом видит?! За стеклом на карнизе сидит рыжий котяра и, как истинный любитель птичьего пения, в предвкушении облизывается.
Кенырейкино сердце шмыг в пятки и там «ду-ду-ду»… Еще немного и свободно попала бы коту в пасть. На черта такая свобода, — быть съеденным? Тьфу-тьфу-тьфу!
Кенырейка пулей назад к себе в клеточку, лапкой дверцу прикрыла, клювиком щеколду задвинула. Фу! В клетке спокойней! Решеточка крепкая! Птичке не вылететь, но и коту не попасть! Кенырейка на радостях зачирикала. Свобода слова при отсутствии свободы передвижения не такая плохая штука, если кто понимает! И кеныреечка запела коту в лицо все, что думала! И хоть кот ее сквозь стекла не видел, но слышал, гад, через форточку все. Потому что слезы на глазах навернулись. Значит, дошло! Когда нет возможности съесть, остается восхищаться искусством.
Кеныреечка, скажу я вам, пела как никогда! Потому что близость кошки рождала вдохновение, решетка гарантировала свободу творчества. А это два необходимых условия для раскрытия творческой личности.
Дворничиха на балконе
Разбудил Штукина странный звук. На балконе явно скреблись, хотя на зиму было заклеено в лучшем виде. Значит, попасть на балкон могли только с улицы. Как это с улицы, когда пятый этаж? Может, птичка шаркала ножкой в поисках корма? Воробей так греметь лапами никогда бы не стал… «Цапля, что ли? — туго соображал со сна Штукин, — сейчас я ей врежу прямо в…» Он никогда не видел цаплю, поэтому смутно представлял, во что ей можно врезать. Штукин подошел к балкону и долго тер не хотевшие просыпаться глаза: за стеклом вместо цапли скреблась крохотная дворничиха в желтом тулупе. Ломиком била лед, веничком посыпала из детского ведерка песком. Штукин, разом проснувшись, с хрустом отодрал заклеенную на зиму дверь и заорал:
