скинию, тогда опускался столп облачный и становился у входа в скинию, и Господь говорил с Моисеем” (Исх. 33:9); в другом контексте: “И видел я другого Ангела сильного, сходящего с неба, облеченного облаком; над головою его была радуга, и лицо его как солнце, и ноги его как столпы огненные” (Откр. 10:1). Однако не исключены еще два подтекста названия. Первый: “Горе этому большому городу! — И я хотел бы уже видеть огненный столп, в котором он сгорает! Ибо эти огненные столпы должны предшествовать великому полудню. Но это имеет свое время и свою собственную судьбу” (Ницше Ф. Так говорил Заратустра. М., 1906. С. 248). Второй возможный подтекст указал С. К. Маковский, возводивший название книги к строкам из стихотворения Гумилева “Много есть людей, что, полюбив...”: “И отныне я горю в огне. Вставшем до небес из преисподней”» (Николай Гумилев в воспоминаниях современников. С. 52). Ср. также стихотворение М. Л. Лозинского «Ночь» (Соч I. С. 536). Уже в первых критических откликах особо отмечалась необыкновенная содержательная глубина произведений, вошедших в ОС. «...Философские, “умные” стихи, самый трудный род поэзии, на котором зачастую срывались первоклассные поэты, — эти стихи удались Гумилеву мастерски», — писал Л. Лунц (Книжный угол. 1922. № 8. С. 52). Точно так и современный биограф, составляя очерк творческого пути поэта, прежде всего отмечает, что «“Огненный столп” — это книга по преимуществу философской лирики, весьма своеобразного смысла и облика» (Павловский А. И. Николай Гумилев // БП. С. 54).
«Своеобразие смысла и облика» произведений, собранных в ОС, во многом обусловлено тем, что здесь, впервые за многие годы, прошедшие с момента разрыва с символизмом, в художественный мир Гумилева вновь активно вторгается мистическая символика, ставшая главным поэтико-образующим началом книги: «“Огненный столп” — первая книга Гумилева, в которой пережитый тематически мистицизм и экзотизм достигают глубокого и напряженного проникновения чистым лирико-философским путем в тайну жизни и человеческой души» (Никитина Е. Поэты и направления // Свисток. Сб. 3. Л., 1924. С. 134). «“Лес”, обе “Канцоны”, “Заблудившийся трамвай”, “Ольга”, “У цыган”, “Леопард”, “Перстень”, “Дева-птица”, “Звездный ужас” — все эти стихотворения <...> как бы пронизаны лучами таинственного, — писал об ОС Н. А. Оцуп. — Не те же лучи убивают запуганного ребенка на руках отца в “Лесном царе” Гете? А может быть, от них же и веет зловещим очарованием в фантастических рассказах Эдгара По? Не беседовал ли с автором “Ворона” Гумилев, веривший в родство душ? Математическая точность гениальных галлюцинаций американского поэта могла служить примером для русского поэта, который и сам умел выражать самое неправдоподобное видение в словах редкой ясности» (Оцуп. С. 159). Г. П. Струве, развивая это наблюдение Н. А. Оцупа, делал вывод, что «в “Огненном столпе” целый ряд стихотворений в совершенно новом для Гумилева духе, стихотворений, отличительная черта которых — то визионерство, те касания к неведомому, к непознаваемому, которые Гумилев-акмеист когда-то как будто осуждал в поэзии символистов. <...> Сохранив то, что лично для него в акмеизме было наиболее ценным — подход к поэзии как к высокому ремеслу... — или, вернее, овладев сам до конца своим “ремеслом” поэта, вернулся в лоно породившего его символизма. В своей статье в “Аполлоне” (имеется в виду акмеистический “манифест” Гумилева “Наследие символизма и акмеизм”. — Ред.) Гумилев полемически протестовал <...> против тенденции символистов исследовать неведомое и говорить о непознаваемом. Но в лучших стихах <...> “Огненного столпа”, как и в других вещах этого периода, мы видим те же касания к миру таинственного, те же порывания в мир непознаваемого» (Струве Г. П. Творческий путь Гумилева // СС II. С. XXXIV–XXXVI). Почти буквально повторив положение Г. П. Струве о «возвращении Гумилева в свое родное лоно — в символизм», Н. А. Богомолов уже в наши дни подводит итог творческой деятельности Гумилева так: «Видимо в этом и заключается первостепенное значение поэзии Гумилева для русской литературы: ему удалось снять противопоставление символизма и постсимволизма, непротиворечиво объединить их в рамках своего творческого метода, сделать взаимодополняющими. Перед трагическим своим концом он осуществил очень значительный шаг в поэзии» (Богомолов Н. А. Читатель книг // Соч I. С. 20). Гипотеза о «возвращении» позднего Гумилева к символизму, которая, будучи воплощена в достаточно «обтекаемые» формулировки, как будто не вызывает возражения, становится остро-полемичной, если вспомнить, что разрыв с символизмом в 1912–1913 гг. был вызван отнюдь не «поэтическими», а религиозными и идеологическими расхождениями Гумилева с теоретиками символизма, прежде всего — с Вяч. И. Ивановым. В мистике символистского «нового религиозного сознания», тяготевшего к оккультным доктринам, Гумилев усмотрел — кощунство и ересь, а в символистском «западничестве» — демонстративный разрыв с национальной культурной традицией. Таким образом, «возврат к символизму», о котором говорилось выше, значит не много, не мало, как отказ Гумилева от национальных духовных ценностей, отказ от веры в «золотое сердце России». В новой работе Н. А. Богомолова творческий путь Гумилева представлен именно так — от символистского оккультизма в юности к «акмеистическому» религиозному традиционализму в 1912–1917 гг., а затем, в последние годы жизни, — новое и окончательное возвращение к оккультным «истинам», причем такой «крутой маршрут» совершенно оправданно позволяет Н. А. Богомолову усомниться и в подлинности духовного переворота, произошедшего с Гумилевым в годы «акмеистического бунта»: «как бы Гумилев ни старался отделить свою практику от символистского “братания с потусторонним”, достаточно серьезный собственный внутренний опыт заставлял его быть чрезвычайно внимательным к этой стороне познания» (Богомолов Н. А. Русская литература начала XX века и оккультизм. М., 1999. С. 126). С. Л. Слободнюк, развивая ту же мысль о «возвращении Гумилева к символизму», еще более конкретен в своих выводах, нежели Н. А. Богомолов. По мнению С. Л. Слободнюка, «поздний» Гумилев разочаровался в христианстве и стал певцом сатанизма. ОС представляется С. Л. Слободнюку лирической повестью о том, как поэт открыл для себя «великую тайну» — подлинным творцом и владыкой мироздания является не Бог, а дьявол, точнее — «злой Бог» «дьяволобог» и никакого другого Бога нет и не может быть: «По нашему мнению, эта книга представляет собой завершение “дьявольского” цикла, финальный этап “теодицеи”, объектом которой был антагонист бога» (Слободнюк. С. 65; с еще большей категоричностью та же характеристика ОС присутствует и в работе: Слободнюк С. Л. «“Дьяволы” “серебряного века”» (древний гностицизм и русская литература 1890–1930 гг.). СПб., 1998. С. 260–286). Любопытно, что подобные трактовки ОС неожиданно смыкаются с вульгарно-социологической критикой 20-х — 30-х гг.: среди главных аргументов, «разоблачающих» «антинародную сущность» гумилевского творчества, здесь также использовался тезис
