Она помолчала.[968] Они молчали тоже, и никто не смотрел на нее.
— Теперь, ежели вам нужда, я велела раздать вам хлеба и всё, что мое, то ваше....
Опять она замолчала, и опять они молчали, и старик, стоявший перед нею, старательно избегал ее взгляда.
— Согласны вы?
Они молчали. Она оглянула эти 20 лиц, стоявшие в первом ряду, ни одни глаза не смотрели на нее, все избегали ее взгляда.
— Согласны вы?
— Да что ж, отвечайте, что ль? — сзади спросил голос Дронушки.
— Согласен ли ты? — в это же время спросила княжна у старика.
Он зашамкал губами.
— Как[969] люди, так и мы, — сердито отворачиваясь от взгляда княжны Марьи, которая ловила его взгляд. Наконец она[970] поймала его взгляд, и он, как бы рассердившись за это, опустил совсем голову, проговорил: — Чего соглашаться-то. Что ж нам всё бросать-то?
— Не согласны, — раздалось сзади. — Не <согласны>. Нет нашего согласия. Поезжай сама одна...
Княжна Марья начала говорить, что они, верно, не поняли ее, что обещается поселить их, вознаградить, но голос ее заглушили.[971] Рыжий мужик кричал больше всех сзади, и баба кричала что-то. Княжна Марья[972] взглянула в эти лица, опять ни одного взгляда она не могла поймать.[973] Ей стало странно и неловко. Она <шла> с намерением помочь им, облагодетельствовать тех мужиков, которые так преданы были ее семейству, и вдруг[974] эти самые мужики враждебно смотрели на нее. Она замолчала и, опустив голову, вышла из круга.[975]
— Вишь, научила ловко, за ней в крепость иди, — послышались голоса в толпе. — Дома разори, да в кабалу и ступай. Как же! И хлеб, мол, отдам, — с ироническим хохотом проговорил старик с дубинкой.
В ночь приехал Алпатыч и привел две шестерни лошадей. Но на посылку его за Дроном ему ответили, что староста на сходке, которая опять собралась с раннего утра, и что он велел сказать: «пускай сам придет!» Через преданных ему людей, в особенности через Дуняшу, Алпатыч узнал, что не только мужики отказались дать подводы, но кричат все у кабака, что они не выпустят господ, потому что им объявлено, что их разорят, ежели они будут вывозиться.[976] Лошадей, однако, велели закладывать, и княжна Марья с бледным лицом[977] в дорожном платье сидела в зале.
Еще лошади не подъехали к крыльцу, как толпа мужиков приблизилась к господскому дому и остановилась на выгоне.[978]
От княжны Марьи скрывали враждебные намерения крестьян, но она, притворяясь даже для самой себя, что не знает, в чем дело, понимала свое положение. Яков Алпатыч с расстроенным и бледным [лицом], тоже в дорожном одеянии — панталоны в сапоги — вошел к ней и с осторожностью доложил, что, так как по дороге могут встретиться неприятели, то не угодно ли княжне написать записку к русскому воинскому начальнику в Яньково (за 15 верст) с тем, чтобы приехал конвой.
— Зная звание вашего сиятельства, не могут отказать.
Княжна Марья поняла, что конвой нужен для разогнания мужиков.
— Ни за что, ни за что, — с жаром и решительностью заговорила она, — вели подавать и поедем.
Яков Алпатыч сказал: слушаю-с и не уходил.
Княжна Марья ходила взад и вперед по комнате, изредка заглядывая в окно. Она знала, что и у ее свиты, у Лысогорских дворовых, были ружья, и ее более всего страшила мысль о кровопролитии.
— Для чего они тут стоят? — сказала княжна Марья самым простым голосом Алпатычу, указывая на толпу.
Яков Алпатыч замялся.
— Не могу знать. Вероятно, проститься желают, — сказал он.
— Ты бы сказал им, чтобы они шли.
— Слушаю-с.
— И тогда вели подавать.
Уж был 2-й час дня, мужики всё стояли на выгоне. Княжне Марье доносили, что они купили бочку водки и пьют.[979]
Было послано за священником, чтобы уговорить их. Из окна передней их видно было. Княжна Марья сидела в дорожном платье и ждала.
— Французы, французы! — вдруг закричала Дуняша, подбегая[980] к княжне Марье. Все бросились к окну, и действительно, к толпе мужиков подъехали[981] три кавалериста,[982] один на игреневой,[983] два на рыжих,[984] и остановились.
— [985]Всевышний перст! — сказал торжественно, поднимая руку и палец, Алпатыч. — Офицеры русской армии.
Действительно, два кавалериста были Ростов с Ильиным[986] и только что вернувшимся Лаврушкой, въезжали в Богучарово, находившееся последние три дня между двумя линиями неприятельских армий, так что также легко могли зайти туда русский арьергард, как и французский авангард. Из авангарда французского уже[987] приезжали посланные, привезли вперед фальшивых бумажек за провиант и объявили волю всем крепостным и требование, чтобы никто не вывозился, которое и смутило богучаровских мужиков.
Nicolas Ростов с <своим> эскадроном[988] остановился в 15 верстах в Янькове, но, не найдя достаточно фуража в Янькове и желая прогуляться в прекрасный летний день, поехал с Ильиным и[989] Лаврушкой поискать[990] побольше овса и сена в несколько даже опасное по тогдашнему положению армии Богучарово, — Nicolas Ростов был в самом веселом духе. Дорогой он расспрашивал Лаврушку о Наполеоне, заставлял его петь будто бы французскую песню, сами пели с Ильиным и смеялись мысли о том, как они повеселятся в богатом помещичьем доме в Богучарове, где должна быть большая дворня и хорошенькие девушки. Nicolas и не знал, и не думал о том, что это имение того самого Болконского, который был женихом его сестры.
Они подъехали к бочке на выгоне и остановились. Мужики некоторые сняли шапки, смутившись, некоторые, смелее и поняв, что два офицера не опасны, некоторые же пьяные, не снимая шапок, продолжали свои разговоры и песни. Два старые, длинные мужика, с сморщенными лицами и редкими бородами, вышли из толпы и оба, сняв шапки, с улыбкой,[991] качаясь и распевая какую-то нескладную песню, подошли к офицерам.
— Молодцы! — сказал, смеясь, Ростов.
— И одинакие какие, — сказал Ильин.
— Развесе-оо-ооо-лая бисе... бисе... — распевали мужики с счастливыми улыбками. Ростов подозвал мужика, который показался ему трезвее.
— Что, брат, есть овес и сено у господ ваших под[992] квитанции?
— Овса — страсть, — отвечал мужик. — Сена — бог весть.
— Ростов, — по-французски сказал Ильин, — смотри в барском доме прекрасного пола-то сколько. Смотри, смотри, это — моя, чур не отбивать, — прибавил он, заметив красневшую, но решительно подвигавшуюся к нему Дуняшу.
— Наша будет, — подмигнув, сказал Ильину Лаврушка.
— Что, моя красавица, нужно? — сказал он ей, улыбаясь.
— Княжна приказала узнать, какого вы полка и как ваши фамилии.
— Это — граф Ростов, эскадронный командир, а я — ваш покорный слуга. Да какая хорошенькая, — сказал он, взяв ее за подбородок.
— Ай, Ду... ню-шка-ааа, — всё распевали оба мужика, еще счастливее улыбаясь, глядя на[993] Ильина, разговаривающего с[994] девушкой. Вслед за Дуняшей подошел к Nicolas Алпатыч, еще издали[995] сняв свою шляпу. Он уже узнал его фамилию.
— Осмелюсь обеспокоить ваше сиятельство, — сказал он с почтительностью, но с оттенком пренебрежения к юности этого офицера. — Моя госпожа, дочь генерал-аншефа князя Николая Андреевича Болконского, находясь в затруднении по случаю невежества этих лиц, — он указал на мужиков, — просит вас пожаловать.... Не угодно ли будет, — с[996] грустной улыбкой сказал Алпатыч, — отъехать несколько, а то не так удобно при.... — Алпатыч указал на двух мужиков, которые сзади[997] так и носились около самого его, улыбаясь и еще радостнее распевая и приговаривая:
— А! Алпатыч. А? Яков Алпатыч. Важно?
Nicolas посмотрел на пьяных мужиков и улыбнулся.
— Или, может, это утешает ваше сиятельство? — сказал Яков Алпатыч с степенным видом с заложенной рукой, указывая на стариков.
— Нет, тут утешенья мало, — сказал Ростов и отъехал. — Скажи, что сейчас буду, — сказал он Алпатычу и, приказав[998] Лаврушке разузнать о овсе и сене и отдав ему лошадь, пошел к дому.
— Так приволокнемся? — сказал он, подмигивая Ильину.
— Смотри, какая прелесть, — сказал Ильин, указывая на М-llе Bourienne, выглядывавшую из другого окна. — Этак и заночуешь. Только бы эта княжна прелестная дала бы котлеток, как вчера у городничего, а то подвело.
В таких веселых разговорах они вошли на крыльцо и в гостиную, где княжна в черном платье,[999] раскрасневшаяся и испуганная, встретила их.
