Агитация против «выступления» имела некоторое отражение в низах. Но совершенно ничтожное, не имеющее значения. На нескольких заводах и в мастерских были приняты резолюции против «выступления». То же было и среди верхушек гарнизона. Между прочим, один из броневых отрядов на собрании солдат и офицеров заявил, что он «для предотвращения анархических выступлений и насилий не остановится перед самыми крутыми мерами».
Значительно большее движение было вызвано вне Петербурга, на фронте; оттуда поступало много телеграмм с протестами против выступления и с обещаниями дать отпор. Но это было отнюдь не массовое и не серьезное явление… А вообще говоря, противники переворота в результате своей кампании не могли похвастаться ничем, кроме «спокойного» или «вялого» настроения в районах.
В ответ на эту кампанию большевики только удвоили энергию и продолжали свое дело. В частности, со времени образования Военно-революционного комитета с оружейных заводов различные организации усиленно стали требовать под разными предлогами винтовки, револьверы, патроны и проч. ЦИК издал строгий приказ никому не выдавать оружия без его, ЦИК, разрешения. Как всегда в таких случаях, коленопреклоненный ЦИК, существующий для «поддержки правительства», забыл о существовании правительства, которого дело чуть-чуть касалось. Сейчас было не до «соблюдения форм». Это верно. Но любопытно, кому бы пришло сейчас в голову послушать приказа ЦИК?
Что же, однако, думало и делало правительство? Ведь на него были все надежды! На то ему некогда вручили «неограниченную власть» и даже назвали правительством «спасения революции»…
Мы уже знаем, что о предполагаемых «беспорядках» оно имело суждение в день парламентского выступления Терещенки и окончательного утверждения Военно-революционного комитета – 16 октября. Мы знаем и результаты. Самые решительные меры будут приняты и уже принимаются… Какие меры приняты, простые смертные не знали. Какие меры вообще могло принять наше правительство, также было никому не известно.
Впрочем, тревоги тут не было. Тут царила спокойная уверенность сильной власти. Во-первых, выступление считалось сомнительным, раз уже планы раскрыты. Во-вторых, все эти планы были отлично известны правительству, так хорошо организованному. Начальник штаба округа докладывал главе государства: большевики готовят « демонстрацию протеста против правительства, демонстрация будет носить мирный характер, но тем не менее рабочие выйдут на нее вооруженными». Начальник штаба сообщил о мерах, какие «он намерен принять для предотвращения возможности развития демонстрации в беспорядки…» Меры, очевидно, были очень хороши, так как были одобрены главой государства.
Вообще, впадать в панику могут только обыватели, а отвлекаться от серьезных государственных дел ради этих толков никаких оснований нет. Ведь, в конце концов, тут одни только большевики. А против них – вся страна, которая – с правительством.
Говоря серьезно, только полной наивностью и ребячливостью нашего опереточного правительства можно объяснить, что оно не пыталось в это время принять хоть какие-нибудь действительные меры самообороны. Конечно, присяжный поверенный Керенский не мог выиграть этого дела. Но он мог и должен был попытаться. Ведь на дворе был не май и не июнь. Теперь ему терять было нечего. Надо было рисковать, действуя ва-банк.
На политические уступки Керенский не шел – из соображений высшей государственной мудрости. Следовательно, метод был один – корниловщина. Разумеется, Керенский был на это готов: ведь он был со всей страной и с ее демократией против ее врагов. Но он был слаб. У «Верховного главнокомандующего» не было никакого войска. Ему бы не довести до конца своей корниловщины…
Пусть так. Но надо рисковать. Тысяча юнкеров и офицеров у него найдется в Петербурге. Найдется и чуть-чуть больше. Это уже сила. Можно пытаться парализовать большевистские центры, обезглавить партию, арестовать сотню человек в подходящих для этого условиях. Это могло бы быть такой дезорганизацией, которая могла бы сорвать движение… В мае и июне этот прием не годился. Это только обыватели, крепкие задним умом, плачутся, не понимая дела. В мае, июне, даже в июле репрессии и разгромы только способствовали подъему движения. Но тогда атмосфера была совсем иная, а революция еще не ставила ребром непреложного ультиматума: либо полный разгром, либо полная победа большевизма. Теперь, когда терять было нечего и было необходимо рисковать, попытка сорвать движение бурным смелым натиском была единственным выходом для тех, кто назывался правительством.
Но для этого надо было хоть что-нибудь понимать и видеть. Надутые марионетки Зимнего ничего не понимали и не видели. Они не тревожились в сознании своей власти и занимались более важными государственными делами. Они сказали друг другу, что меры приняты и будут приняты… И написали приказ для сведения всего народа: самые решительные меры вплоть до… Больше ничего.
В дневные, но серые и мрачные часы 14 октября в большом зале Смольного состоялось заседание ЦИК. В эпоху Предпарламента заседания пленума ЦИК почти прекратились: заседало только бюро. Депутатов и сейчас было очень мало, публики почти не было, зал был пустой… Помню, большевики почему-то не сидели на местах, а небольшой группой столпились по левую сторону эстрады, как бы окопавшись там, в своем лагере, от осаждающего большинства. Но ни Троцкого, ни Каменева налицо не было. Группу возглавлял Рязанов.
Снова проходят окопные люди, снова читают наказы, снова молят и угрожают, требуя мира, хотя бы «похабного»… Находчивый, мудрый, демократичный и государственный председатель Гоц не полез в карман за словом, зная, что прилично сказать в таких обстоятельствах:
– Мы знаем, как тяжело положение фронта, и прилагаем все усилия к тому, чтобы добиться мира. Но я не могу поверить, чтобы в русской революционной армии нашлись такие части, которые согласились бы на позорный сепаратный мир, и я уверен, что армия в серьезный момент до конца исполнит свой долг перед страной и революцией.
В порядке дня стояла оборона столицы. С докладом выступил, конечно, Дан. Сказав, что полагается, об угрожаемом положении столицы, он, однако, быстро и решительно повернул дело к вопросу о «расколе в среде демократии».
– Как раз в эти дни опасности со стороны большевиков ведется агитация, вносящая смуту в рабочие и солдатские массы. Мы должны определенно спросить своих товарищей большевиков, к чему они ведут эту политику… Знают ли они, как воспринимается их агитация солдатами и рабочими? Берут ли они на себя ответственность за те последствия, которые возникнут от этой агитации? Большевики должны заявить с этой трибуны, правильно ли их понимает революционный пролетариат. Я требую, чтобы партия большевиков прямо и честно ответила на этот вопрос: да или нет?..
Свой доклад по обороне столицы Дан заключил такой резолюцией: всем рабочим, крестьянам и солдатам сохранять спокойствие и исполнять свой долг; всякие же выступления совершенно недопустимы и способны только развязать погромное движение, толкая тем к гибели революции.
Настроение в зале очень повышенное. Головы оборачиваются к кучке большевиков, из которой раздаются протесты и презрительные возгласы. Это выводит из себя правых. Большевики, посовещавшись две минуты, посылают на трибуну Рязанова, с тем чтобы снять вопрос о «выступлении» и локализировать внимание на обороне.
Возникают долгие пререкания по формальным поводам, но они только раздражают большинство; вопроса же с очереди не снимают. Большевики видят, что им приходится объясниться по существу, и требуют перерыва для обсуждения резолюции, которая им была доселе неизвестна… В отсутствие лидеров, ответственных за призывы «от слов к делу», положение группки нелегкое. Томительный и нудный перерыв длится до вечера. Лидеров все нет…
Заседание возобновляется, и на трибуне снова бледный, как никогда, взволнованный Рязанов. Он был тут жертвой партийного долга. Но он выполнил его геройски. Однако что было сказать ему? Перед ним ведь стояла задача объясниться, не давши прямого ответа… Он начинает:
– Я искренне жалею, что такой серьезный вопрос мы обсуждаем в пустом зале. Но я не хочу вдаваться в формальности и ставить вопрос о кворуме. Я хочу только вспомнить о наших заседаниях в июне и июле…
Однако председателя не проведешь: он не дает предаться воспоминаниям и просит быть ближе к делу. Рязанов переходит ближе и ходит около часа вокруг да около.
– Пока дело обороны будет в руках коалиции, оно будет в том же жалком положении, как и теперь. Исходя из этого, мы создали Военно-революционный комитет, против которого голосовали меньшевики… У вас нет решимости сказать правительству «прочь». Стало быть, не говорите, что вы серьезно хотите оборонять революцию. Если вы хотите, чтобы к вашим словам относились серьезно, вы должны передать в руки Советов оборону и всю власть… Нас спрашивают, когда мы хотим устроить восстание, но Дан знает, что мы марксисты и восстания не подготовляем. Восстание подготовляется политикой, которую вы поддерживали семь месяцев. Восстание подготовляют те, кто создает в массах отчаяние и индифферентизм. Если политика впредь будет та же и если в результате произойдет восстание, то мы будем находиться в первых рядах восставших…
