сидел молодой человек, который долго смотрел на Савина, потом вдруг сорвался с места, с радостной улыбкой подбежал к Савину и рассыпался перед ним в любезностях:
— Как я счастлив видеть вас здесь, г. Савин. Давно ли из Москвы?
Кругом все смотрят: речь идет по-французски.
Савин оборвал его дерзостью, заметив, что он его принимает за другое лицо. Но дерзость его погубила.
Обиженный парикмахер, г. Верну, подмастерье Леона, набросился на Савина и закричал:
— Я подошел к вам вежливо, как к старому клиенту, а вы меня оскорбляете! Вы думаете, что я не читаю газет о ваших похождениях… Я сейчас буду жаловаться в посольство…
На другой день Савин был арестован и под конвоем в партии арестантов отправлен на пароходе в Одессу.
Его давно искали.
Во время немецкой войны он опять появился в Москве, был арестован, сослан в Нарым, а затем слухи о нем прекратились.
Таков был корнет Савин.
В редакции газеты
— Эй, кто там, послать передовика! — раздался голос из кабинета редактора.
— Сейчас… Иван Иванович! Иван Иванович! Пожалуйте-с, сам требует!
— К черрту… спать хочу… — подбирая под себя кожаную подушку, бормочет, лежа на диване, мужчина лет сорока с длинными волосами, с интеллигентным лицом…
— Вставайте-с, Иван Иванович, сам требует, вставайте, поживей!
— Оставьте меня, наконец, ведь я ни минуты не спал всю ночь…
— Передовика ко мне! — еще громче гудит голос из редакторского кабинета.
Секретарь редакции, кроивший столичные газеты за столом подле дивана, вскочил как ужаленный и бросился на помощь репортеру будить передовика.
— Иван Иванович! Ваня, да встань же! Сам зовет…
Иван Иванович сочно выругался, поднялся, поправил рукою свои роскошные волосы и вошел в кабинет.
— Ты спал, что ли?
— Спал; всю ночь сегодня просидел, статью на завтрашний номер написал, фельетон кончил и корректировал номер.
— А корректор где? Пьянствует, каналья. Да! Вот что, Иван Иванович… Гладстона бы, что ли, обругать завтра… Его ведь любят англичане?
— Любят…
— Ну так хорошенько его, подлеца, под орех разделай, я им покажу, рыжим…
— Да стоит ли Гладстона? Ведь уж он сошел, так сказать, с арены действия.
— Стоит; так его и надо… Я покажу этим англичанам! Накося! Этот Гондлей встречается вчера в клубе. Я ему говорю, объявленьице, мол, в газетку дали бы о вашем новом заводе; а он, проклятый, хоть бы слово в ответ, отвернулся и ушел… Я им задам, этим великобританцам!..
— Не стоит о Гладстоне, поздно…
— Поздно! Ну хорошо, так папу разделай! Напиши, что он взяточник и мутит народ… Ну, садись, да позагвоздистее…
Передовик сел, взял перо и начал: «Последние известия о вероятности солидарности римской курии с антирусской манифестацией, учиненной двумя католическими клерикальными органами…»
— Вот так, Ваня, так! Знаешь, все в этом духе, чтобы побольше слов иностранных. Хочешь, ежели надо, я словарь 30 000 иностранных слов дам, чем самому беспокоиться, выдумывать…
— Не надо, так напишу!
— Ну пиши, а я поеду… Про папу напишешь и англичан, как-нибудь рыжих чертей.
— Не лучше ли об осложнении событий на Балканском полуострове, о болгарском конфликте?
— Валяй и о конфликте, о всем валяй, только позагвоздистее и ругай их всех, каналий, наш читатель любит: вот, мол, скажет, газета никого не боится! Ругай их!
Редактор вышел, а передовик продолжает: «Манифестацией, учиненной двумя католическими клерикальными органами».
Доморощенный треф
Вторую неделю моросит мелкий октябрьский дождик. Канавы вдоль полотна дороги наполнились водой; нескончаемое болото с мелким кустарником тундры, окружающее полустанок Терпиловку, побурело и проржавело. Конца-краю нет болоту этому трясинному.
Только одна стежка, непроездная весной и осенью, ведет в деревню Потрясухино, где двадцать два двора молят бога, чтобы поскорее замело путь и началась бы расчистка снега — единственный заработок, деревни, потонувшей в безлесной тундре.
— Хоть бы заносы поскорее… А то ни жрать, ни топить нечем, — жаловался Ванька Глупых станционному жандарму Зюзе.
— Уж насчет топки-то — зря… Все гнилые шпалы перетаскал, черт сопатый… Ужо я тебе хвост наломаю…
— Гнилые шпалы-то… Тоже ее дьявола моклаго на себе пять верст попри… Так разве я их на топку… На омшаник они…
Мило и просто жилось на Терпиловке, полустанке Новозапихаловской жел. дор., пропускающей только два поезда — товарный, который никогда не останавливался, и товарно-пассажирский, с которым возили молоко и мелкий щепной товар.
Начальство, в виде начальника станции, двух телеграфистов и весовщика, жили с основания дороги, были люди семейные и занимались коровами и курами. С основания дороги здесь жил вдвоем с женой и жандарм Зюзя. Кроме кур, он имел цепную дворняжку Волчка, которая в известное время вдруг начинала выть, а затем срывалась и убегала в Потрясухино, по всей вероятности, в гости к Жучке, содержавшейся на цепи у Ваньки Глупых.
И на сто верст кругом не было ни одной собаки — в такой глуши стоял полустанок, живший совершенно особой жизнью, своей собственной, не интересуясь ничем, что делается на божьем мире.
Ни одной газеты никто не получал и даже во время революции от кондукторов и машинистов слышали о какой-то забастовке, а что именно и почему произошла она, не знали, да и знать не хотели, потому еще, что своего горя много — у кур в это время была повальная болезнь, от которой они крутились по двору и падали мертвыми.
Сама же Новозапихаловская дорога не бастовала и продолжала возить щепной товар и молоко.
Попались случайно несколько номеров газеты от проезжих пассажиров, но в них были напечатаны такие странные вещи, что жандарм и начальник станции предали их уничтожению, почти не читая.
Только уже много времени спустя одна московская газета была подарена жандарму Зюзе кондуктором при таких обстоятельствах: подвыпивший кондуктор при остановке поезда завел шум со сторожем у звонка, и явившийся для водворения порядка жандарм прикрикнул на него:
— Пошел в вагон!.. Ишь ты как назюзился!.. Пьянствуете, буянствуете, да… это что еще у тебя торчит, а?
И жандарм вытащил из кармана кондуктора газету.
— Что? Газета, видишь, чай!.. Бери, коли хочешь, подарю… Я уж прочитал…
— Поменьше бы глупости писали, — сказал жандарм, положительно считавший всякую газету за величайшее зло после того, как уничтожил номера, полученные во время революции.
Когда поезд тронулся, кондуктор крикнул:
— Еще орешь: назюзился! А сам-то ты Зюзя почему!..
И задумался жандарм, оставшись один на пустой платформе с газетой в руках.
— А верно ведь… я — ундрцер Федот Зюзя. Зюзя… Почему такое Зюзя? И отец у меня Зюзя, и братья Зюзи — а все трезвые… Почему такое? Вот Глупых, так понятно, все глупые… А