С таким напутствием прибыл я в штаб 5-й ударной армии, где и познакомился еще с одним славным, по малоизвестным героем Великой войны. Верю в первую реакцию, она редко обманывает, хотя последующие оттенки неизбежны. Во всяком случае, Николай Эрастович произвел на меня самое благоприятное впечатление. Среднего роста, полноватый, толстощекий, несколько медлительный, он словно бы излучал радушие, создавал вокруг себя спокойную доброжелательную атмосферу, исключавшую вспышки гнева, казенщину, брань. Сам улыбался часто, и вокруг него улыбались. И глаза хорошие: светлые, незамутненные. А ведь повидал-то он много. В 1918 году четырнадцатилетним подростком вступил в Красную Армию, и с тех пор все войны да служба. Хватил лиха, но сердцем совершенно не зачерствел. Мне же приятно было с ним еще и потому, что он одно время был заместителем командарма-61 Белова, обрел беловскую закваску и относился к Павлу Алексеевичу с таким же уважением, как и я.
Имелась у Николая Эрастовича одна привычка, кого-то веселившая, у кого-то вызывавшая раздражение. Увлекшись разговором, он начинал жестикулировать правой рукой, причем не всей, а лишь кистью, а еще точнее — пальцами, которые как бы искали, за что ухватиться, что теребить. То цеплялись за рукав собеседника, то за пуговицу и принимались крутить ее, а поскольку не каждый подчиненный набирался духа остановить начальника, то кручение-верчение часто заканчивалось тем, что пуговица отрывалась, Николай Эрастович спохватывался, извинялся. Адъютант, зная такую особенность генерала, старался подсунуть ему то зажигалку, то карандаш: верти на здоровье, не причиняя ущерба личному или казенному имуществу. Но стоило Берзарину увлечься, как какая-либо деталь одежды очередного собеседника оказывалась в его беспокойных пальцах. Был случай — у самого Жукова, к вящему конфузу, пуговицу на плаще открутил. Георгий Константинович не обиделся, посоветовал Николаю Эрастовичу коллекцию собирать. Ну, у каждого свои привычки-причуды, у Берзарина-то далеко не самая худшая.
Николай Эрастович пригласил меня поужинать, и как я понял, в еде он знал толк. Огорчался, что на столе только трофейные продукты, — свои, издалека, доставлять было трудно. Зато вся Европа: колбаса немецкая, сыр голландский, рыбные консервы из Норвегии и даже оливки, испанские или итальянские. А Берзарин вздыхал: рыжиков бы, грибочков бы наших соленых — с разварной картошечкой и настоящим подсолнечным маслом. И за ужином, без всякой тягомотины, вроде бы между делом, обсудили мы все вопросы. Берзарин понимал с полуслова и тут же предлагал решения. Кроме представителя химической службы, посоветовал мне взять направленца от штаба армии при 9-м стрелковом корпусе подполковника Гончарука. Офицер, мол, грамотный, добросовестный, бывал за Одером, дорогу знает, обстановка ему известна. И только потом, в пути и на самом плацдарме, я сообразил, какую услугу оказал мне Николай Эрастович. Без Гончарука я не узнал бы и половины того, что помог мне увидеть и уяснить этот тактичный, вдумчивый и скромный офицер, ненавязчиво заботившийся, кстати, о моей безопасности, что было совсем нелишне на заречном клочке земли, где бомбежки чередовались с артобстрелами, а короткие затишья — с атаками неприятеля.
Чем ближе подъезжали мы к Одеру, тем хуже становилось шоссе, изуродованное свежезасыпанными воронками.
И даже пейзаж менялся. Снег в придорожной полосе был зачернен, засыпан земляной кроткой. Жалкий вид являли покалеченные, расщепленные деревья, тянувшие к хмурому небу обугленные ветви. Угнетающая картина. Улицы разбомбленных селений, через которые пролегал наш путь, были усеяны пухом от перин, вмерзшим в грязь и снег, скопившимся сугробиками возле кирпичных стен, тротуарных бордюров, — как скапливается летом у нас в Москве тополиный пух. Такое впечатление, что до разрушения все немецкие дома битком набиты были перинами и подушками.
Иван Сергеевич Гончарук, молодой еще подполковник с черными бровями на красивом лице тонкой строгой чеканки, выглядел очень усталым, даже измученным. Глаза покраснели от постоянного недосыпа, под ними тени. Он, однако, не подремывал, вроде бы даже развлекал меня разговором, и не пустой болтовней, а своеобразно вводя в курс дела. Рассказывал, правда, монотонно, не имея сил для эмоций, но настолько интересно, что я не пропускал ни слова. Тогда впервые услышал я о 902-м стрелковом полке и его командире Георгии Матвеевиче Леневе, которому немало места уделено в этой книге.
По словам подполковника Гончарука, немцы, препятствуя движению наших войск к Одеру, к последней водной преграде на пути к столице, активно бомбили дороги и населенные пункты. А Ленев вел свой полк по проселкам, по заснеженным полям и лесам, действуя главным образом ночью. Ну, не только он, но и некоторые другие опытные командиры. И вот 1 февраля два полка 248-й стрелковой дивизии, а именно 899-й полк полковника Бушина и 902-й полк подполковника Ленева, не замеченные противником, вышли к широкой замерзшей реке, к тому укрепленному рубежу на подступах к Берлину, который, по утверждению вражеской пропаганды, русские никогда не смогут преодолеть. Однако бросок двух наших полков был настолько стремителен и скрытен, что фашисты, грубо говоря, «прошляпили» их маневр. Наша разведка, переправившаяся через Одер, сообщила: немцы спокойно отдыхают в теплых домах, оставив в траншеях лишь редкие посты. Лед на реке прочный, но есть полыньи, разводья, возле которых вода выступает над ледяным панцирем до полуметра и выше.
Ночь выдалась холодная, с резким колючим ветром. Валил снег, крутилась поземка. Видимость — почти нулевая. В такую погоду пресловутый хозяин пресловутую собаку на улицу не выгонит. А хороша ли такая погода или, наоборот, совершенно непригодна для наступления в незнакомой местности, по скользкому льду, тем более не везде цельному?! Это уж зависит от того, каковы войска и насколько умелы командиры. Подполковник Ленев распорядился: каждому солдату и офицеру взять как можно больше боеприпасов, каждому иметь при себе прочную жердь или доску, дабы удержаться в полынье, пока не помогут товарищи. Идти небольшими группами, от отделения до взвода, ощущая соседа. Обозникам следовать за подразделениями, везти сухое обмундирование, сухую одежду, какая только есть или можно собрать в окрестных населенных пунктах. А отдавши приказ, Георгий Матвеевич сам возглавил переправу, вступил на лед вместе со штабом полка, со взводом разведчиков и со связистами. Пошли в неизвестность, во вьюжную мглу, палками прощупывая лед там, где поверх него текла черная, парящая на морозе вода. Справа и слева молча, без выстрелов шли ведомые своими командирами батальоны. Треснет лед, вскрикнет провалившийся боец, и опять напряженная, глухая тишина над рекой. Упавших поднимали, провалившихся вытаскивали, обледеневших, не способных передвигаться, волокли на себе. И всем полком, почти без потерь, выплеснулись, выбрались, вскарабкались на западный берег.
Немцы спохватились, очухались и открыли огонь, когда их передовые позиции и окраины Гросс-Ноендорфа были уже в наших руках. А бой на суше, где можно укрыться в траншеях, в домах и подвалах, — дело привычное. И обозники не подвели, доставили сухую одежду. Самому Леневу, промокшему до пояса, по плечу пришелся теплый трофейный реглан.
Переправились, в общем, очень успешно, пронесли станковые пулеметы и противотанковые ружья, протащили по льду даже пушки малых калибров. К утру плацдарм был раздвинут и вширь, и вглубь. Но само форсирование реки, что представлялось особенно дерзким и трудным, оказалось на этот раз делом простым по сравнению с тем адом, который начался, когда рассвело. Немецкое командование в Берлине осознало, какая промашка допущена, сколь опасен для них наш бросок через реку. И направило в район Гросс-Ноендорфа пехоту и танки, чтобы любой ценой ликвидировать опасный плацдарм, чтобы ни одного русского солдата не осталось на западном берегу Одера.
Прежде всего немецкая авиация и артиллерия разбомбили, раздолбали лед на реке, отсекли переправившиеся полки от тылов, от резервов. Командование не могло помочь им ни людьми, ни боеприпасами. Затем последовали атаки, сила которых увеличивалась по мере подхода из Берлина свежих сил. К середине дня подтянулись немецкие танки и бронетранспортеры. Количественно противник значительно превосходил нас, но качество было разное. Против наших закаленных воинов, мастеров своего дела, гитлеровцы бросали в бой наскоро сколоченные разношерстные подразделения, где со школой унтер-офицеров, к примеру, соседствовали юнцы-очкарики в мешковатых, не по росту, шинелях, за несколько дней обученные стрелять из автоматов и владеть новейшей техникой — фаустпатронами.
Сбросить наши полки в реку немцы не сумели, но им удалось раздробить нашу оборону на отдельные изолированные очаги. Сами собой создавались батальонные, а то и ротные узлы сопротивления, занимавшие круговую оборону и отражавшие натиск противника. Опять же только очень опытные войска могли действовать вот так, по собственной инициативе, без локтевой связи, без единого командования.
