Узнав это, она снова перечла письмо. Теперь оно ей показалось слишком коротким и самоуверенным; Синцов даже ни словом не обмолвился о холодности ее последнего письма, как будто это уже не имело для него никакого значения.
– Ах, мамочка, мамочка! – сказала Маша, обняв вошедшую с чайником в руках Татьяну Степановну, чувствуя себя счастливым оттого, что отвратительно-самоуверенное письмо Синцова было наполнено такой любовью к ней и таким желанием ее видеть, что ей оставалось только ехать.
– Ну, что пишет-то? – спросила Татьяна Степановна, когда Маша оторвалась от ее плеча.
– Вот сейчас почитаем, – сказала Маша, взяв письмо брата, хотя понимала, что мать спрашивает о Синцове.
Первое письмо Павла было из Читы, но без обратного адреса. Он писал, что ждет назначения, ругал Читу за пыль и скуку, но всему было видно, что он томился, и письмо его было длинным от ничегонеделания. Второе письмо было короткое, напечатанное на машинке и только подписанное от руки. Оно было датировано серединой июня, и вместо обратного адреса стоял номер почтового ящика.
В самой краткости этого письма было что-то недоговоренное. Павел писал, что получил назначение, находится на штабной работе и печатает письмо на машинке для практики. О том, где он находится, он не писал ни слова.
– А по-моему, он там, на этом самом Халхин-Голе, что в газетах пишут, – убежденно сказала Татьяна Степановна.
Маша еще на юге, когда прочла в газетах первые сообщения о пограничном конфликте, подумала, что Павел, наверное, там. Однако сейчас она сочла необходимым усомниться в этом и сказать матери то, что говорят в подобных случаях дети родителям, разговаривая с ними как с детьми: нет никаких оснований считать, что Павел в Монголии, Дальний Восток большой – от Читы до Камчатки, и там много таких пунктов, откуда можно сообщать только номер почты…
Татьяна Степановна промолчала, слева Маши ни в чем не убедили ее. Она чувствовала, что Павел в Монголии, а если Маша этого не чувствует – тем лучше, пусть хоть ей будет спокойней.
Через полчаса, когда Татьяна Степановна сказала, что ей пора на работу, Маша, стараясь не покраснеть, сказала:
– Я сегодня на день уезжаю в Вязьму.
Татьяна Степановна насмешливо поджала уголки губ, как будто говоря дочери: «Что ж ты со мной-то крутишь, словно я слепая?) – и, ничего не ответив, села за письменный стол Павла и стала собирать свой недавно купленный портфель, куда она складывала теперь меню, раскладки продуктов и другие документ, с которыми ей приходилось иметь дело в заводской столовой. Занимаюсь этим, она искоса поглядывала на дочь. Татьяна Степановна уже давно для себя решила – и кто такой Синцов, и сколько в нем есть хорошего, и сколько плохого. Она помнила его еще мальчиком, стеснительным и диковатым, которого бывало очень трудно уговорить пообедать вместе со всеми, хотя Павел именно для этого затаскивал его к себе после школы. Оставшись круглым сиротой в двадцатом году, он жил на хлебах у какой-то своей московской тетки, и по нему было видно, что жил не сладко. И вот этот тогдашний мальчик станет мужем Маши. Что они поженятся, Татьяна Степановна была уверена еще с мая. Сейчас ее занимал другой важный и нерешенный вопрос: где будут жить Маша и Синцов – в Вязьме или в Москве?
Правда, в последнее время появилось немало таких замужеств, когда муж жил в одном месте, а жена – в другом, но Татьяна Степановна, прожившая со своим Трофимом Никитичем тридцать лег, не расставаясь, таких замужеств не понимала. Если дочь уедет в Вязьму, то уехать с нею и поселиться в чужом, не своем доме, «в тещах», пусть даже у такого порядочного человека, как Синцов, – Татьяне Степановне просто не приходило в голову. Она с тревогой думала: как же у них теперь будет, кто к кому переедет? – зная, что этим решается вопрос не только их, по и ее собственной жизни.
– Значит, кто куда, – сказала Татьяна Степановна, засовывая последнюю накладную в портфель, ставя его ребром на стол и застегивая. – Павел – туда, ты – туда. А я одна куковать буду.
Мысль об этом расстроила ее, и она, чтобы отвлечься и не дать воли слезам, вдруг спросила:
– А как у тебя с работой-то будет?
Маша пожала плечами. Ока еще сама не знала, как будет с работой, и ее сердило вдруг возникшее чувство зависимости от Синцова. До отъезда на курорт она заходила на завод, в комитет комсомола и в электромеханический цех, куда отец прочил ее, когда она еще училась в техникуме. Ей предлагали работу, но она так и не сказала ни «да», ни «нет» и страдала от неопределенности, которой на протяжении своей коротенькой самостоятельной жизни не любила больше всего на свете.
– Даже и сама не знаю, как будет. Просто глупо! – Она вздохнула.
– Не вздыхай. Это мне вздыхать надо, – сказала Татьяна Степановна и, пододвинув стул и усадив Машу рядом, своей большой рукой подгребла ее к себе. Голова Маши оказалась у нее под мышкой, и Маша видела сейчас только кусочек уха, щеку и один глаз матеря. Из этого глаза выкатилась одна большая слеза и медленно проползла по щеке. Маша рванулась, чтобы обнять мать, но та, поняв причину ее движения, властно удержала ее, встала, забрала свои портфель и ушла.
Поезд в четыре чага был дальний, курьерский, Маньчжурия – Негорелое, и Маша стала собираться на вокзал, чтобы достать билет заранее.
Вдруг раздался телефонный звонок.
– Татьяна Степановна? – спросил низкий женский голос.
– Нет. А кто ее спрашивает?
– Надя. А это кто?
– Это я, Маша. Здравствуй, – неуверенно сказала Маша, не видевшая Надю десять лет, с самого отъезда Павла в военное училище.
Надя помолчала, словно колеблясь, разговаривать ли ей вместо Татьяны Степановны с Машей, которую она помнила двенадцатилетней девочкой, и наконец сказала:
– Ну, все равно. Я хотела встретиться с твоей матерью. У меня есть сведения о Павле.
– Что случилось? – испуганно спросила Маша.
– Нет, ничего, как раз все хорошо. Но я просто кое-что о нем знаю и хотела ей рассказать.
Она сделала паузу, ждала, что ответит Маша.
– Как же тебя повидать? – спросила Маша.
– Сейчас я поеду за покупками, потом буду в парикмахерской. Может быть, так; через два чага в Александровском саду, на скамеечке, прямо у входа. Со стороны Охотного. Хорошо?
– Хорошо.
– У него все в порядке, ты не беспокойся, – сказала Надя, как бы оправдываясь в том, что она сначала поедет за покупками и только потом встретится с Машей, чтобы рассказать ей о Павле.
На Белорусском вокзале старичок носильщик, к которому Маша обратилась, узнав, что в кассах нет ни одного билета, взял деньги, бойко сказал, что все будет «в аккурате», и Маша медленно пошла от Белорусского вокзала по улице Горького.
День был жаркий и обещал стать раскаленным. Асфальт еще не плавился, но на нем остались вчерашние вмятины от каблуков и зубчатые полоски от шин.
С чувством немножко грустной отрешенности от Москвы Маша дошла до Александровского сада, села на скамейку возле серого обелиска и посмотрела на часы: как ни медленно она шла, оставалось еще пятнадцать минут.
Только теперь Маша усомнилась, узнают ли они с Надей друг друга. Десять лет назад семнадцатилетняя Надя с длинной косой, с серыми глазами навыкате – красивая, высокая, чуть-чуть полная для своих лет – казалась ей совсем взрослой девушкой. Она ходила лениво и медленно, гордясь, или, как тогда это называла Маша, «задаваясь» своей красотой.
Маша хорошо помнила ее такой и сразу бы узнала.
Но теперь, через десять лет, Надя, конечно, уже не такая. А какая же? И Маша попробовала представить себе, какая же теперь Надя.
Неприязнь к Наде была старая, детская, подновленная несколькими недоброжелательными упоминаниями о Наде в письмах матери и недавнем разговоре с братом в минуту откровенности перед самым ее отъездом.
Вспоминая об этом разговоре и оглядываясь по сторонам, Маша увидела вдали, около гостиницы «Гранд-отель», фигуру, показавшуюся ей знакомой. Из парикмахерской вышла высокая женщина, подошла к стоявшей у тротуара машине, бросила внутрь какой-то сверток и медленно пошла через площадь к Александровскому саду.
Да, это была Надя. И пока Надя шла через площадь, Маша думала о том, откуда Надя сейчас получила известие о Павле – от кого-нибудь другого пли от него самого?
Войдя в сад, Надя, близоруко прищурясь, обвела взглядом скамейки и, увидев Машу, уверенно направилась к ней. За десять лет, что Маша ее не видела, Надя мало переменилась, только еще пополнела, и, однако, ее легкая, с ленцой походка казалась еще легче. Коса, заложенная в тяжелый узел на затылке, словно запрокидывала своей тяжестью ее голову. Она была такая же красивая, даже стала еще красивей, и именно это сказала Маша, поднимаясь ей навстречу:
